Читать книгу "Игры рядом - Юлия Остапенко"

Соперника? Никогда не слышал большей глупости. Я ему не соперник. Я уже никому не соперник, множество людей могут напиться на радостях. Вот только…

— Ну а вы-то? Зачем вы сюда… за мной…

Дарла взглянула на меня как-то странно. Куэйд стиснул зубы. Неохотно проговорил:

— Я… оттащить ее хотел…

Мне захотелось провалиться сквозь землю. Уйти, убежать, умереть, всё равно, лишь бы не видеть их, не видеть ее, не смотреть на это ссохшееся лицо. Она знала, куда ведет портал. Она пыталась остановить меня. Удержать. А я оттолкнул ее только один раз. Надо было еще, снова — это ведь мое бегство, мой путь, так почему же я не оттолкнул ее еще раз… Еще один только раз…

Ни он, ни она не спросили меня, почему я бросился в портал. Может быть, подумали, что меч разъяренного маркиза показался мне страшнее роковой неизвестности. А может, просто посчитали идиотом и трусом. Про Ржавого Рыцаря я им рассказывать не собирался.

Похоже было, что эта тайна умрет вместе со мной. Причем очень скоро.

— День тут переждем, — сказал я, глядя на небо. — Идти будем ночью. Ночью полегче.

И вот так мы лежали до самого вечера, на понемногу накаляющемся песке, не разговаривая, почти не шевелясь. Было очень жарко. Я никогда не думал, что такой холодный пейзаж бывает таким жарким. Такой прекрасно холодный пейзаж. Серое, серое… синее… скалы, и почти без солнца. Так, маленькое… в дымке… Если бы я его нарисовал, мальчишка из храма вытащил бы это солнце.

Наверное, все мы знали, что никуда не пойдем ночью. Человек может прожить без воды пять дней, в условиях обильной потери жидкости — два дня. А мы к тому же очень устали и совсем ничего не ели. Когда Дарла подползла ко мне и уткнулась обгоревшим лицом мне в колени, я положил ладонь ей на затылок, чувствуя набившийся в ее волосы песок, и подумал, что, по слухам, в подобных ситуациях некоторые путешественники пьют кровь своих товарищей. Дарла мне не товарищ, но пить ее кровь не хотелось. Не потому, что я опасался Куэйда — бросив на него взгляд, я подумал, что он, пожалуй, разделит со мной трапезу. И не потому, что мне было жаль Дарлу — я видел, что она умирает, она и так продержалась дольше, чем я думал. Просто когда я представлял себе, как темная жидкость с металлическим привкусом течет по моим губам, мне вспоминался дымящийся напиток в глиняной чаше, который мне насильно вливали в рот, зажав нос и заставив откинуть голову назад. Я знал, что в его состав входила кровь. Моя кровь. Если бы Дарла была Проводником, может, я и попробовал бы ее крови. Но она им не была.

Им была Йевелин.

Знать бы, что с ней сталось.

Проклятье, тут не было даже змей. Даже пауков. Ничего, что можно было бы проглотить. Только песок и маленькое солнце. А ночью — один песок.

Ни звука.

Так тихо. И очень жарко.

Через час после заката я оттолкнул от себя Дарлу, и она безвольно сползла на землю. Куэйд то ли спал, то ли отрубился, то ли уже отбросил копыта. Не знаю, зачем я встал, зачем пошел вперед. Помню только, что меня безумно обрадовало — я еще могу идти, надо же… Здорово. Я шел и жевал свой язык, отчасти, чтобы не потерять сознание, отчасти — дабы убедиться, что этот распухший горячий кол, царапающий сухие десны, все еще здесь. О смерти я не думал, как-то даже не вспоминалось. Думал только, что надо идти.

Это Каданара меня вела, только я не знал.

Хотя почему-то не удивился, пройдя сотню шагов и увидев на лилово-синем горизонте темные силуэты деревьев. Ощутил лишь досаду — проклятье, если бы я не купился на обманчивое гостеприимство торчащих из песка скал и прошел еще чуть-чуть, увидел бы оазис еще вчера вечером.

Эта досада стала последним, что я почувствовал, а потом я то ли уснул, то ли умер, — с ходу трудно было понять.

ГЛАВА 22

Топкое, отчаянное поскуливание — без мольбы, без боли, уже просто так…

Это просто письмо. Просто пергамент — без духов, без печати. Просто почерк, неровный, чуть угловатый, который говорит лучше запаха и гербов. Просто пальцы, которые макали перо в кровь. Просто тонкие, гладкие пальцы, которые так хорошо целовать.

«Не пишите мне больше, монсеньор, это тщетная трата времени. Это больше, чем Вы, ввиду вашей занятости, можете себе ныне позволить. То, что прошло, стало прахом, и нет более смысла пытаться вернуть былое. И это больше, чем я могла бы объяснить Вам. Все, о чем я смею просить…»

Не смеешь просить. Не смей, не смей, не смей просить!

Пальцы — другие — гладят желтый пергамент, гладят, гладят, как чье-то лицо.

Шепотом:

— Ты кровью написала… милая… кому же ты врешь?

Поскуливание рядом — настойчивее, громче. Пальцы вплетаются во взлохмаченные волосы того, что давно перестало быть человеком.

— Дай ручку, радость моя… ну, вот так…

Поскуливание переходит в вой, вой — в писк и снова в поскуливание. Как было. Всё так и было. Наш милорд…

Острый кончик пера капает кровью на белый… белый пергамент.

«Дражайшая леди Аттена… Простите мою дерзость, но я не верю Вам, моя дорогая девочка…»

Они были поразительно бледными, белокожими, с волосами песочного цвета — ярко-песочного, ближе к желтому, чем к серому цвету пустыни. Мужчины и женщины походили друг на друга, как близнецы: узкие лица без малейшей растительности — даже без бровей и ресниц, прямые длинные волосы, щуплые вытянутые фигуры. Хотя больше всего поражала именно их кожа. Они сбрасывали ее трижды в год, как змеи — ободранные красные лохмотья сползали, обнажая молочно-белое, мягкое мясо. Наверное, это было безумно больно, но они не чувствовали боли. Оазис, неподалеку от которого нас выбросило из портала, большей частью состоял из зарослей дерева, которое они называли эйдерелла, — его корни по вкусу напоминали кроличье мясо, из одного небольшого листа можно было выжать чашку сладкого зеленого сока, а семена содержали сильнейший дурман, который они курили или жевали.

Я и раньше слышал про снежников, хоть и не верил в них. Белые люди-змеи посреди раскаленных песков — сказки, да и только. В некоторых округах ими пугали непослушных детей.

Я очнулся среди них и долго не мог понять, как себя вести. Они молчали, даже не пытаясь заговорить; потом я узнал, что от частого употребления семян эйдереллы ссыхается и мертвеет язык. Я пытался объясниться с ними знаками, но они — два существа, ухаживавших за мной в сшитой из листьев палатке, — только смотрели на меня светло-карими глазами без ресниц, моргали и уходили. Я не чувствовал в них враждебности, но почему-то мне было жутко. Вспоминались нереальные женщины из храма Безымянного Демона, их настойчивые теплые губы, безвкусная дрянь в глотке… Здесь было не то, что-то другое, но мне то и дело приходилось одергивать себя, напоминая, что тот сон уже закончился и теперь мне снятся совсем другие кошмары.

Когда я набрался сил выйти из палатки, никто не попытался мне помешать. И, как ни глупо, у меня возникло чувство, будто это неправильно.