Читать книгу "Горячий след - Олег Верещагин"

Это он сказал по-русски, больше для себя. Но Хирст кивнул — и вдруг протянул Олегу коричневую потёртую перевязь, на которой крепился длинный палаш в черных, стянутых бронзовыми оковками, ножнах. Тяжёлую рукоять палаша закрывала выпуклая гарда в рядах мелких ямок. Хирст подвыдернул из ножен плоское, без выборок, лезвие.

— Смотри, — сказал он, поднимая оружие к глазам Олега. — Рукоять новая. Но клинку больше семисот лет. Тогда не полировали сталь.

— Вижу, — Олег в самом деле видел на матовой поверхности переплетения узоров, образовывавшие вроде бы фигуру человека, стоящего с прижатыми к бокам руками расставив ноги. А около эфеса чернели буквы — не современные, а руны.

— Так писали наши предки, — сказал Хирст, убирая клинок. — Тут написано: «Я — закон». Может быть, это и неправда. Но моих предков это спасало. Возьми его, Эльга. Пусть он служит тебе. Тем более, я думаю, что закон — рука, которая держит это оружие, а сам клинок — лишь орудие воли. Твоя воля не будет злой.

— Мне нечего тебе дать… — растерялся Олег, но потом спохватился и сорвал с пояса чехол с «оборотнем». — Бери. Это хороший нож. И надёжный инструмент, им много можно делать… ну, ты разберёшься.

Хирст кивнул. Потом уже привычным жестом взял Олега за плечо:

— Будь осторожен с этим, — он скосил глаза в сторону Генки. — Он трус. Я не знаю, что там у вас с ним произошло, но у него глаза труса. Я наблюдал за ним эти дни, и мне даже странно, что он вместе с тобой.

— Мы не выбираем, кого нам спасать, — сказал Олег. Хирст приподнял светлые брови и медленно сказал:

— Да. Это, наверное, так. Но всё-таки будь осторожен. Иногда трусы начинают ненавидеть остальных как раз за то, что те прощают им их трусость…

Ещё раз там, где стоят часы

— Пас!

— Даю!

— Оп!

— Держи!

— Взял!

Чёрно-белый потёртый мяч метался между ногами мальчишек. Мяч нашёл Борька — просто нашёл в траве — и теперь он, Тимка, Данилка и даже Кирилл пасовались между двух импровизированных ворот из сухих сучьев.

Девчонки готовили обед. От костра тянуло запахом горохового супа — из запасов, оставленных каким-то караваном, прошёдшим здешними местами в те два дня (не восемь), что отсутствовали старшие ребята. А Артур с Олегом загорали в ковыле, расстелив куртки, голова к голове. Олег рассматривал палаш, вынутый из ножен.

— Бриться можно, — сказал он, вдвигая оружие обратно. — Только пока нечего.

— Почему ты не сделал то, что от тебя требовал тот гад? — вдруг спросил Артур. Олег поморщился. — Ну всё-таки?

— А ты бы сделал?! — рассердился Олег.

— Не знаю, — вдруг ответил Артур. — Меня просто несколько раз ударили палкой. Не больше, если подумать. А тебя пытали.

— Зачем тебе это, Артур? — прямо спросил Олег. И Артур ответил так же прямо:

— Затем, что я — будущий военный. Мне интересно, что даёт… что даёт силу. В такой вот… ситуации.

— Правильное питание и чистка зубов пастой «колгейт», — ответил Олег. И, увидев, что кадет помрачнел, искренне добавил: — Извини… Не знаю я. Это высокие слова надо говорить.

— Скажи, — серьёзно посоветовал Артур. — Хватит ёрничать и ползать по дерьму. Нам этого и дома выше крыши… Скажи высокие слова, командир.

— Честь, — коротко ответил Олег. — Русская честь. Оказывается, она действенна во всех мирах и временах. А я и не знал, что она у меня есть.

— Я пойду с тобой и дальше, — Артур сел. — И знаешь что? Когда вернёмся… ну… давай дружить, что ли?

— А сейчас мы что делаем? — искренне удивился Олег. Но Артур ответил рассудительно:

— Сейчас — это другое. Сейчас ты командир, я подчинённый, мы оба — соратники. А там, дома, мне хотелось бы, чтоб у меня был такой друг.

— Смотри, какие облака… — Олег поднял голову, оперся ладонями о землю за спиной. — Облака-облака… Первый раз вижу тут облака.

— Про облака есть стихи, — вздохнул Артур. — Отец их любит петь, как песню…

— Отец… он у тебя военный? — спросил Олег. Артур отвернулся и тихо сказал:

— Он у меня… был военным. Он инвалид. Без обеих ног.

— Что? — выдохнул Олег.

— Ничего, — сказал Артур. — Вот такое стихотворение. Я запомнил. Я только спеть не смогу…

Над землёй бушуют травы,

облака плывут, кудрявы.

А одно, вон то, что справа, —

это я…

это я…

это я…

И мне не надо славы.

Ничего уже не надо

мне и тем, плывущим рядом.

Нам бы жить — и вся награда.

Нам бы жить,

нам бы жить,

нам бы жить —

а мы плывем по небу.

Эта боль не убывает.

Где же ты, вода живая?

Ах, зачем война бывает,

ах, зачем,

ах, зачем,

ах, зачем,

зачем нас убивают?..

А дымок над отчей крышей

всё бледней, бледней и выше.

Мама, мама, ты услышишь

голос мой,

голос мой,

голос мой —

всё дальше он и тише…

Мимо слез, улыбок мимо

облака плывут над миром.

Войско их не поредело, —

облака,

облака,

облака…

И нету им предела![22]

— Грустные стихи, — задумчиво сказал Олег. — Почему у нас так много грустных стихов?

— Жизнь такая, — мрачновато ответил Артур. — Вот ты мне скажи — с чего нам, например, веселиться?

— А облака всё-таки красивые, — подытожил Олег, укладываясь животом на куртку.

— Ты не передумал? — спросил Артур, по-прежнему глядя в небо. Олег вопросительно посмотрел на него, приподняв голову. — Искать тех, кто всем этим занимается?

— Нет, — отрезал Олег.

— А не думаешь, что это могут оказаться весьма высокоторчащие граждане?

— Ты когда-нибудь видел барабан? — лениво спросил Олег, уткнувшись носом в локоть. Артур сердито спросил:

— При чём тут барабан? Ну видел.

— А лейбгвардейский? — серьёзно допытывался Олег. — Высокий такой, у него по бокам ещё струны натянуты?

— При чём тут это? — окончательно разозлился Артур. — Что всякую хрень спрашиваешь?

— А при том тут это, — Олег улёгся удобнее, — что мне как раз по такому барабану, насколько высоко они торчат, эти граждане. Я детьми торговать никому не позволю.