Читать книгу "Патологоанатом. Истории из морга - Карла Валентайн"

что тоже неблагополучно сказывается на экологии. Реальностью становятся пророческие слова Эдварда Мунка: «На моем гниющем теле вырастут цветы, и в них я обрету бессмертие». Зачем тратить столько сил на искусственное «восстановление» видимости, если труп все равно неотвратимо разложится и «возродится» – в какой бы то ни было форме?

Буддисты понимают мимолетность природных событий. Они понимают, что все подвержено изменениям. Мы можем разложиться, распасться на куски, и мы можем допустить это добровольно, без применения химических и физических стабилизаторов. Но, независимо от наших религиозных верований, мы, так или иначе, возродимся – эта судьба ждет нас неотвратимо.

В конце мы завершим круговорот жизни.

Глава 11

Зал прощания: «Действуй, Сестра!»

Почти все в этой жизни бывали брошенными, и даже хотели испытать это ощущение хотя бы раз в жизни… все, за исключением монахинь. Иисус не может бросить монашку.

Дженни МакКарти

«Любовь, вожделение и притворство: голая правда о сексе, лжи и истинной любви»

Я проснулась ровно в 5.15, и отнюдь не сама. Я вынуждена пользоваться будильником, встроенным в мой телефон. Это громоподобное устройство может пробудить и мертвого своим противным звуком. Как мне хотелось побыть одной, отвлечься, расслабиться. Как мне от него отказаться?

Надо купить походный будильник.

Вылезать из кровати мне не хотелось.

Простыни, под которые я залезла вчера вечером, нельзя было назвать особенно роскошными, но за ночь я согрела их своим телом, и теперь кровать казалась мне лучшей постелью в мире. Воздух обжигал лицо таким холодом, что мне хотелось спрятать нос под одеяло. Но потом я вспомнила о вентиляторе-обогревателе, висевшем над кроватью. Я выпростала руку из-под спасительного одеяла и молниеносным движением, словно змея, бросающаяся на свою жертву, дернула за шнурок включения. Через долю секунды моя рука снова была под одеялом, а комната наполнилась жужжанием вентилятора и живительным теплым воздухом. Я зарылась головой в подушку.

В этом блаженном состоянии я могла побыть еще пятнадцать минут – в состоянии между сном и бодрствованием. Я дремала до тех пор, пока не услышала становящееся все громче и громче пение. Я неохотно открыла глаза. Я поняла, что было пять-тридцать, потому что начался ноктюрн. Тихим, сладким звукам монастырского гимна было невозможно сопротивляться. Словно Скуби-Ду, способный переноситься по воздуху на запах вкусного корма, я проплыла через монастырь и через отдельный вход вошла в часовню. Этот вход вел на маленький балкон, откуда был виден интерьер церкви: главный вход для всех, ряды скамей и головы сидевших на них людей, алтарь, дарохранительница, освещавшаяся лучами восходящего солнца через витраж. Мне была видна лишь одна монахиня, которая, преклонив колени перед алтарем, застыла в этой благочестивой позе. Она вполне могла сойти за бальзамированный труп. На самом деле, она напомнила о получившем в последнее время немалое распространение обычае «правдоподобного» бальзамирования, результаты которого мне пришлось видеть несколько раз в течение предыдущего года. Эти muerto parado, или «стоячие мертвецы», создавались предприимчивыми владельцами похоронных бюро, которые придавали покойникам «жизненные» позы, иногда, даже, позволявшие им «присутствовать» на собственных похоронах и предаваться любимым занятиям. Одна восьмидесятилетняя светская львица из Нового Орлеана была набальзамирована в розовом боа с перьями и с бокалом шампанского в руке; какого-то пуэрториканца усадили на его любимый мотоцикл; еще одну женщину увековечили с кружкой пива в одной руке, и ментоловой сигаретой – в другой.

Но здесь не пили и не курили – ни живые, ни мертвые. Это был монастырь со строгим уставом, здесь поклонялись святым дарам, перед которыми круглыми сутками стояли на коленях и прихожане, и монахини. На двери висело расписание, и в промежутках между стояниями прихожан, это делали сестры обители. Я не могла видеть поющих монахинь, а только слышать их, потому что это был очень строгий монастырь, сестры которого избегали показываться на глаза чужим людям, и пели в боковом приделе, в соседнем помещении, за алтарем. Это не было осовремененное пение евангельских текстов под рок, это было тихое, убаюкивающее пение, погружавшее в сон. Я закрыла глаза и съежилась на стуле, но не уснула. Я дала этим дивным звукам пройти сквозь меня, омыть меня изнутри. Мне хотелось освободить ум от всего – в чем я когда-то неплохо преуспела – и пропитаться мелодией. Когда монахини тихо пели припев, я слышала, как на улице поют птицы, их рассветный хор смешивался с человеческими голосами.

На душе у меня был мир и покой.

В каждом морге должно быть помещение, в котором тело выставляют для прощания, чтобы дать, если это возможно, родственникам мирно, наедине, попрощаться со своими любимыми. Однако некоторые морги слишком малы для этого, и поэтому эту функцию берут на себя похоронные бюро, а в крупных компаниях может быть и несколько залов для прощания. Во всех этих учреждениях были прежде часовни для прощания и бдений. Я говорю были, потому что теперь, в нашем секулярном обществе часовни превратились в помещения для прощания. Это название не подразумевает никакую определенную религию, и, поэтому, не оскорбляет ничьих религиозных чувств, но это название не навевает такого покоя, как слово часовня. Душевный мир очень важен для людей, отдающих последний долг своим покойникам, но это всегда было важно и для меня. С тех самых пор, когда я дремала в конторе Элвудса в Уорсинге, когда я спасалась от трио террористов в больничной часовне, когда я проводила обеденное время в церкви больницы Святого Мартина после выкидыша, эти «часовни» всегда служили мне убежищем. Я не религиозный человек, во всяком случае, в традиционном смысле этого слова, и я уважаю все чужие верования и тех, людей, которые не поклоняются никаким божествам. Однако уединенность и торжественность таких мест – будь то святая София в Стамбуле или крохотная костница в Седлеце близ Праги – всегда давали мне душевный комфорт. Мне часто приходит в голову, что я, наверное, всегда хотела работать с мертвыми, потому что сама стремлюсь к тишине, покою, к ощущению чего-то вечного и священного.

Однажды, в интервью, меня спросили: «Если бы вы не стали техником морга, то кем бы вы хотели быть?» Повинуясь какому-то непонятному побуждению, я без колебаний ответила: «Монахиней». Я помню, что журналист едва не выронил телефонную трубку на противоположном конце провода: «Никогда в жизни я не слышал ничего подобного!»

Конечно, я едва ли смогла бы стать монахиней – я люблю коктейли, шелковое белье и губную помаду. Я знаю это точно после моей короткой попытки