Читать книгу "Тихий дом - Элеонора Пахомова"

Майор пересек кабинет и включил чайник. Он почувствовал, что со вчерашнего дня все эти размышления – переливания из пустого в порожнее – его изрядно вымотали. Кипяток со змеиным шипением пролился в кружку, пустая упаковка от печенья все еще дразнила собой, и Замятин, смяв ее резким движением, наконец запустил в мусорное ведро. Обжег чаем верхнюю губу, тихо выругался, сел за рабочий стол – Стравинский так Стравинский. Собрать бы еще мысли в кучу и сосредоточиться на этом деле как следует, выдворив из головы Лизу, Ирину Петровну, Погодина с Рэем, Катю, в общем, всех, кто застит служебный свет.

Он очень старался углубиться в материалы по Стравинскому, поначалу перечитывая некоторые предложения в бумагах по несколько раз. Наконец, яркие образы в его голове побледнели, качнулись прозрачными тенями и пропустили на передний план убитого предпринимателя, смертью которого был сильно озадачен подполковник Седых. Майору казалось, что он вполне справился с собой, совладал со своенравным сознанием, как вдруг уже за полдень допустил мыслишку: «А не поинтересоваться ли мне, как прошло задержание администратора из Рязани, которого я вчера “кашникам” сдал? В конце концов, имею право знать. Я просто поинтересуюсь, и все, это ведь никому не помешает». Примерно так бросивший курить допускает мысль об одной-единственной сигарете, ведь от нее ничего не будет.

Школин не спешил отвечать на звонок, и майор почувствовал, что за какие-то секунды ожидания под мерный звук гудков превращается в параноика. «Не желаете общаться, значит?» – желчно подумал он, отложил мобильный и взялся за трубку стационарного телефона.

– Школин! – Раздалось в динамике уже со второго гудка.

Голос на другом конце провода звучал энергично, деловито. Ну конечно, со стационарного номера, который высветился на экране его телефона, мог позвонить кто угодно из начальства, вот Школин и выделывается, карьерист хренов.

– Игорек, здравствуй! Иван Замятин беспокоит, – тот факт, что Школин проигнорировал его звонок с мобильного, но тут же ответил на рабочий вызов, запустил в Замятине неконтролируемый процесс раздражения. Поначалу он планировал поболтать дружественно и непринужденно, не предъявляя претензий, но теперь взвился.

«Ну должна же быть хоть какая-то совесть у человека? – Мысленно бесновался майор. – Я ведь сам лично им рязанского на блюдечке преподнес. Мало того что спасибо никто не сказал, Седых настучали, теперь еще игнор!» Но, подумав про совесть, он отчего-то вспомнил прищур серых глаз Школина, и аргумент сразу же показался ему слабым и неубедительным.

– Привет! Занят очень, потом перезвоню, – скороговоркой отчеканил «кашник».

– Что с рязанским? – Рявкнул Замятин, пытаясь обуздать нахлынувшее бешенство.

– Все давно уже в новостях, – отрезал Школин и отсоединился.

«Сучонок!» – Яростно прошипел майор безразличным гудкам в трубке.

Уровень A. Глава 2

Храбрый портняжка Валерий Павлович снова вызвался пообщаться. А я-то переживала, что в прошлый раз безжалостно проехалась по нему и он вряд ли захочет продолжать разговор. Я, конечно, волновалась не из-за того, что больше не услышу его проникновенных речей, а из-за того, что была жестока. Он такой жалкий сидел передо мной, потел, в глаза заглядывал со щенячьей преданностью, а я хлестала его словами как плеткой. С одной стороны, конечно, ничего откровенно грубого я ему не сказала. Ничего такого, что было бы слышно уху, но на уровне ощущений я ковыряла рыхлого, мягкотелого Валерия Павловича, как ребенок хлебный мякиш. Я это чувствовала, и он это чувствовал. Я хотела задеть и ранить его. Хотела! И это хуже всего! Я получала какое-то садистское удовольствие. И в то же время я жалела его. Такие порывы жестокости стали случаться со мной все чаще, хотя я всегда осуждала жестокость. Я всегда не выносила и презирала тех, кто причиняет другим боль. А теперь меня саму неудержимо тянет на их темную сторону.

Не понимаю, как это уживается во мне: сострадание ко всему живому и злоба. Что это за гремучая смесь? Моя жестокость пугает меня. Она как что-то инородное во мне. Как какой-то паразит, который пробрался в меня во сне и теперь ворочает мерзкими скользкими щупальцами. Мне жутко, когда я чувствую в себе шевеление этой твари. Но моментами она подчиняет меня себе полностью, и я веду себя так, как она хочет: зло. И одна часть меня, настоящая, болит от того, что творит другая. А другая упивается болью, которую причиняет окружающим и – самое главное – мне настоящей, забившейся где-то глубоко внутри. Все во мне так же воинственно друг другу, как те, кто меня породил.

Но вернемся к Валерию Павловичу. Он пригласил меня на беседу снова, и после уроков я покорно явилась в его кабинет. На этот раз мне хотелось как-то сгладить резкость прошлого разговора. Типа подуть пухляшу Палычу на ту ранку, которую я же ему и нанесла. Тем более что, сидя за своим столом, он был похож на умилительного пушного зверька, сложив перед собой лапки и состроив мордочку как бурундук в ожидании орешка.

– Здравствуйте, – сказала я, изо всех сил стараясь изобразить из себя робкую безобидную пятнадцатилетку. Я даже потупила взгляд и ковырнула носком туфли краешек ковролина для полноты образа.

– Здравствуй, Лиза, – сказал Валерий Павлович, и под его усами наметилась улыбка, а упитанные щеки округлились как яблоки, но в глазах по-прежнему присутствовала какая-то затравленность (похоже, совсем несладко работать психологом в нашей школе). – Проходи, располагайся поудобнее.

– Снова долгий разговор? – Спросила я.

– Это как пойдет, – хохотнул доктор, кажется, воодушевленный тем, что я ему немного улыбнулась. – Надеюсь, что долгий и полезный.

– Я думала, вы вряд ли захотите продолжать общение, – честно выдала я.

– Это почему же? – Вид у доктора стал озабоченный, и даже в беспомощном взгляде блеснуло что-то острое, цепкое.

– Ну-у, я не самый приятный собеседник, наверное, – продолжила я начистоту.

– Почему ты так думаешь, Лиза? – Валерий Павлович на этом вопросе стал совсем серьезным, вероятно, окончательно войдя в образ крутого психолога.

– Потому что я не умею быть милой, – сказала я и усмехнулась про себя: быть милой.

Ха! Да, это уж точно: я не умею быть Милой. Не умею быть такой, как Мила Никишина – самая красивая, разлюбезная, дружелюбная, всеми любимая и счастливая девочка нашей школы. Я не умею быть милой Милой! Не умею быть беззаботной и счастливой. Но Валерию Павловичу я ничего этого пояснять не стала.

– Во-первых, почему ты так решила? А во-вторых, что значит быть милой, по-твоему? – Доктор вовсю продолжал изображать из себя Фрейда.

– Быть милой – это быть Милой, доктор. Быть любезной, приятной, всем нравиться и все такое.

– Никто не может нравиться абсолютно всем, – начал было философствовать он, но вдруг опомнился. – А есть те, кому ты не нравишься? У тебя проблемы в классе?

– А вам я разве нравлюсь?

Валерий Палыч растерялся на секунду, но быстро взял себя в руки.