Читать книгу "Сибирские сказания - Вячеслав Софронов"

Может, час прошел, а может, и боле. Кончил Прохор читать, повернулся к ней и говорит:

– Плохо дело. Та сила супротив моей во много крат сильней, не совладать мне, не справиться с ней. Но есть один способ, только его и остается испробовать. На-кась, вот, выпей настой особый, заговоренный, а там как станется… – и подает Варьке кружку полную отвару. Нюхнула она, на язык спробовала, вроде бы приятно пахнет, сладостью отдает, да и выпила. А как весь отвар допила, так ничего боле и не помнит, как в подполье провалилась.

Пришла в себя уже под утро, зорька ранняя на дворе. Глядь-поглядь, лежит раздетая вовсе и даже ниточки на ней нет, а только ситцевая простыночка сверху накинута. Она в голос кричать, орать, да разве слезами горю поможешь, назад чего воротишь?

Прохор выходит из-за перегородки в одном исподнем, позевывает:

– Чего разоралась, как петух на бане? Никто о твоей печали-кручине не узнает, не прознает, слова плохого не проронит, косого взгляда не кинет. Дуй к матери своей, пущай она тебя в дом мужнин сведет, словом своим прикроет, защитит, оборонит.

Девке деваться некуда, так и поступила-сделала. Вроде все обошлось, никто не познал, не вызнал, что она ночь у Прохора провела, раздета там спала, почивала, грех собирала. И Прохор само собой молчит, помалкивает, свое дело сделав. Только свекровка Варькина чего-то учуяла, поняла, но и она вида не подает, тишком живет, а сама с девки глаз не спускает, каждый шаг примечает.

Проходит с того случая пара месяцев, а то и больше, а на Варьке и платья не сходятся, полушубок не застегивается. Дале – боле. Борька, мужик ее, рад-радешенек, ходит лыбится, сияет, как самовар начищенный, камешком тертый, песочком речным правленый: мол, знай наших, добился своего.

Подходит срок Варьке рожать, пузо едва не до носа выросло, вымахало, а внутри все тихо – никто ножкой-ручкой не пихает, не толкает, на свет белый не просится. Почитай год прошел, а она все родить не может.

Призвали бабку Клавдию, первую знахарку на деревне. Она Варьку в топленую баньку свела, на полок положила, заставила пыжиться, силиться, кричать погромче. Та и так и эдак, а толку никакого. Кричит так, что, того и гляди, крыша с бани упадет, оконце звенит, чуть не лопается, а ребеночек на свет идтить не желает, наружу не вылезает.

Заложил Борька сани, запряг пару добрых коней-рысаков и в город, к фельдшеру в больницу, повез жену, пущай там ученые люди маются, разбираются, что к чему, отчего ребеночек не желает на свет выходить, а хочет в мамкиной утробе жить.

Завели Варьку в больничку, положили на белы простыни, пригласили фельдшера с трубочкой, в круглых очках на носу, с бородкой седенькой острым клинышком. Начал он Варьку мять, щупать, через трубку слушать. Потом другого мужика лысенького позвал, шептаться начали. Говорят Варваре тихими голосами, словно на похоронах али и там поминках:

– Надобно тебя ножиком резать, ребеночка доставать…

Варька в рев:

– Не дамся, чего хошь делайте, а не дамся!

А те ей:

– Тогда так и ходи, майся, пока ребеночек твой сам не вылезет, а то он, вишь, не желает к людям идти, и ты за него заступаешься.

– Мой ребеночек, и чего хочу, то и буду делать, – Варька им в ответ. С тем ее и выпустили из больницы на волю, бумажку с нее взяли, что врача с фельдшером винить-корить ни в чем не будет.

Почитай, всю зиму и пол-лета следующих Варвара со своим пузом сидела-корпела: не родит, не худеет. Борька, мужик ее, извелся весь, а свекровка все подзуживает, поддразнивает сынка: мол, порчену девку взял, теперича и майся всю жизнь, горбаться за нее, а она ни корову подоить, ни воды принести не может, пузо мешает.

Приспела тут сенокосная пора на Петровки. А об энту пору ни стар ни мал в избе не сидит, всяк на поле спешит: кто косит, кто сено шевелит, а кто косцам обед готовит. Всякому занятье сыщется, всяки руки к делу сгодятся, в общую пользу обратятся. Вот и Борька взял свою Варвару на покос в подмогу. Она хоть и с пузом, а лишней в поле не будет. Та идет, как утка, с боку на бок переваливается, из стороны в сторону мотается-мается, но молчит, лишь зубами скрипит. Понимает, что один такой день год кормит. Страда она о здоровье не спрашивает, день назад не скашивает.

Ладно, до обеда поробили они вдвоем, как могли, а свекровка-то дома осталась за скотиной смотреть. Отробили и в тенек прилегли, прикорнули, жар переждать, пот с тела согнать, кваску попить, чем Бог послал перекусить. Варька от работы сопрела, намаялась, да и заснула, спит себе в тенечке под кусточком, рот приоткрыла, на руку щеку положила. Борька не спит, рядом лежит, травинку зубами крепкими жует, пожевывает, на землю поплевывает, паутов от жены отгоняет, тряпицей машет, глазами моргает. И его в сон клонит, потягивает. Только закрыл глаза, вдруг слышит свист какой-то. Один глаз в полприщур открыл, глядит… Думает, верно, птица какая свистнула, только уж близехонько где-то, чуть что не под боком, словно Варька свистит.

Глянул на нее, а у той изо рта открытого, разинутого змейка высунулась и посвистывает тихонько, головкой своей крутит, вертит, будто высматривает чего. Борька со страху и глаза прикрыл, лежит, не дышит, боязно ему стало от энтого дела. Потом раскрыл таки, разожмурил левый глаз вполсилы и через ресницы поглядывает, чего дале будет. Змейка та из Варькиного рта на землю шасть и к лужице попить, а за ней другая да еще одна. И все такие беленькие, как в муке вываленные.

Попили они из лужицы водицы свежей, обмылись, поплескались и обратно подались: бжик, бжик и как не было их. Только вода в лужице побелела, замутилась и след на глине остался, словно веревку тянули.

Борька тут на ноги соскочил и бежать ударился-вдарился, ног не чует, себя не помнит, как мухоморов объелся, гнилой браги опился. Отбежал чуть и думает: чего же жену одну бросил, в лесу оставил? Может, и не ее в том вина, что змей внутри себя развела? Скорей всего, то наговор на нее напустил лихой человек, а жена его безвинно и страдает, мается от черного сглаза, от худого сказа. Повернул обратно, пришел к кустику, где Варвара лежала, а та и просыпаться не думает, так и спит с полым ртом, тяжело дышит, носом пузыри пускает.

Растолкал Борька ее, разбудил, напиться подал, все обсказал, чего видел, слышал, как в бега ударился, да потом одумался, обратно возвернулся, за ней пришел.

Варька его сказ-рассказ выслушала и совсем девке худо стало, не знает, что сказать, ответить, у кого защиты попросить, к кому голову приклонить, коль собственный муж в бега ударился.

– Ладно, – говорит, – можешь меня из дому выгнать, отказаться. Я в укоре на тебя не буду, плохого слова не скажу. Но нет моей в том вины, а кто-то хочет, желает нас с тобой разлучить, меня со свету сжить.

– Может, тебе керосину выпить, чтоб тех гадин потравить, вывести? – Борька ее спрашивает-советует.

– Нет, милый муж, так я лишь полдела сделаю, а того, кто наслал их вовнутрь меня, не найду, правду не узнаю. Тех выведу, новых нашлют, нагонят. Страдать мне тогда до скончания века своего.