Читать книгу "Правила игры без правил - Эдуард Геворкян"

Когда я впервые увидел этих годовалых несмышленышей, вокруг которых вертелись, не находя места, родители, меня распирало от гордости. Я чувствовал себя Творцом, замесившим круто глину. Кого я вылеплю, тот и выйдет в мир.

Девочки заговорили чуть раньше, зато мальчиков потом невозможно было остановить. Лена, Аршак, Сима, Гриша, Саркис, Ирма, Мурад… Наш дом выбрали на родительском собрании за год до моего назначения. Он стоял на берегу речки, линию обеспечения провели от Базмашена. Неглубокое ущелье, а за ним начинался заповедник столбчатых базальтов. Прекрасные места!

Родительские комнаты занимали третий этаж, все остальные были в нашем распоряжении. Первые два года прошли нетрудно. Большая часть нагрузки легла на родителей. Но вот дети стали задавать вопросы, и от контроля и коррекции надо было переходить к активному воздействию. И тогда началась моя работа. На каждый вопрос своевременно ответить, учесть последствия ответа, любой поступок мгновенно экстраполировать, направить активность, сместить активность, элиминировать активность, формировать начальные структуры — и все осторожно, без нажима, весело и серьезно, чередуя игры и занятия. Сотая часть всего, чем мне приходилось заниматься…

Все головоломные переплетения нелинейных барьеров на Гиперборее и все бездонные каверны Горизонта были сущей ерундой по сравнению с детской психикой. Безупречная радость и чудовищная ответственность Творца, ежедневные, ежечасные приключения и испытания духа, знаний, личности — вот это была работа!

Но что и в какой момент я проглядел?

Кнарик отобрала у Мурада игрушку, начинается веселая возня, но Мурад потом отказывается взять ее обратно. Что это было, не признак ли чрезмерной гордости? А в первый год знаний он сам лишил себя воскресной рыбалки из-за нерешенной задачи — требовательность или первый росток асоциальности? Не заметил тогда, а теперь буду вспоминать день за днем, искать в памяти слова и поступки, могущие оказаться ошибочными, — вот это воздаяние за плохую работу.

Линопласт слегка пружинит под ногами. Я иду от стола к окну, возвращаюсь к столу, снова иду к окну, задерживаюсь у него.

Горы почти не видны, их затянуло сиреневой дымкой. Но до сумерек еще далеко. Кажется — еще немного, и начнутся дожди, лето кончится. Но осень здесь никогда не наступит.

Шар-цыпленок сегодня скучен.

Неделю назад он увязался за мной и допрыгал от отмели сюда. Скребся клювом в дверь, затем облюбовал окно, и каждое утро барабанил в него. Сейчас он вяло копошится под окнами, ковыряется во мхах.

Со стороны реки ветер несет какой-то желтоватый пух.

В соседнем помещении вдоль стены лежат ящики. Почти до потолка. Это мой архив, извлеченный из глубин Центрального Свода. Записи, наблюдения, видеотека, сочинения, рисунки, результаты контрольных замеров… Один из ящиков набит картинами Гриши. В девять лет он до самозабвения увлекся акварелью, через год внезапно переключился на биомоделирование и начисто забыл про краски. В другом ящике среди прочего лежит матерчатый пес с разными ушами — его сшила Ирма в три, нет, в три с половиной года.

Ящики постепенно опорожняются, приходится наращивать полки: видеоблоки — отдельно, журналы наблюдения — отдельно, дневники, мои дневники — на другую полку. Это все холст, грунт, первые мазки, а потом все должно сложиться в единую картину, имя которой — Белая Книга.

Скоро я начну складывать осколки воедино, а пока кружу по комнате, как тогда, год назад…

Я кружил по комнате, стряхивая с себя остатки гипнаркического беспамятства. Когда я окончательно пришел в норму, входная панель отошла в сторону и объявился Клецанда в сопровождении двух молодых людей.

— Что все это означает? — спросил я, заложив руки за спину.

Клецанда не обиделся.

— Видите ли, — доброжелательно сказал он, — нам обязательно нужно побеседовать с вами.

— С каких пор Общественный контроль взял на себя функции Совета Попечителей?

— Хорошо. С этого и начнем. — Он кивнул сопровождающим, и те вышли.

Тут я понял, что они были вроде… как их… да, телохранителей. На всякий случай.

Мне стало смешно. Мальчикам лет за тридцать. Клецанда, пожалуй, мой ровесник. Но если бы я позорно сорвался в истерику, то мог их телам нанести некоторый ущерб. Троим со мной не справиться.

— Вы только выслушайте меня, а выводы делайте сами, и не обязательно сейчас. — Клецанда потрогал свои усы и продолжил: — Виновный должен быть наказан и будет наказан. Прекрасно! Но остальные, остальные!.. Я преклоняюсь перед Дидаскалом! Я преклоняюсь перед Учителями, сделавшими наш мир прекрасным и справедливым, насколько это сейчас возможно. Но, клянусь памятью первых Учителей, система образования себя исчерпала! Где же логика? Простая логика отношений требует, чтобы и Десятку, в которую вы входили, лишили полного доверия, а значит, вина ложится и на вашего Учителя, и на его Десятку, и на его Учителя, и так далее… Вы не находите?

— Не нахожу.

— Да? Но вы обратили внимание на то, что от здравого смысла до абсурда мы совершили путь всего в один шажок? Три века демонтажа традиционной семьи…

— А ведь вы не из Общественного контроля, — перебил я, с бесцеремонным любопытством разглядывая Клецанду, — вы «персоналист»!

— Рад за вас, — быстро ответил он, — это упрощает дело!

Минуту или две мы молча смотрели друг на друга. Мне наконец воочию довелось увидеть «персоналиста». Не героя анекдотов курсантских времен, не сотую долю процента социографических справок (мелким шрифтом в специальном приложении для научных библиотек), а живого, натурального «персоналиста». Их на Земле и в радиусе обитания наберется разве что несколько сотен, ну, может быть, чуть больше тысячи. Даже не горсть, даже не капля. Но все-таки нормальные, полноценные люди, которые в какой-то момент отрекались от Десятки и Учителя, публично снимали с себя разделенную ответственность и отвечали только сами за себя. Общество могло позволить себе такое отклонение, да оно не обращало на них почти никакого внимания. Дети, правда, иногда задавали вопросы — до них доходили всякие слухи о неких отщепенцах, но слухи эти ютились где-то между жутковатыми сказками и ночными историями.

— Вы нам нужны, — заявил Клецанда. — Пора наконец показать всем, какие идеи мы можем предложить миру. Разумеется, до референдума дело не дойдет, но дискуссию мы затеем славную. К тому же совершенно безразлично, чем она кончится. Важен прецедент, понимаете? Если вы опротестуете…

Он говорил, уговаривал меня, а я молча смотрел, как он размахивает руками. Вдруг мне показалось, что он разыгрывает маленький спектакль, а сам наблюдает со стороны и ждет моих реплик. Когда я окончательно уверился в этом, он на полуслове оборвал себя, улыбнулся и тихо сказал:

— Только не подумайте, что я подкапываюсь под основы бытия. Не зову вас в наши ряды. Хотя стоило бы попытаться. Скорее всего вы никогда не будете с нами, но рано или поздно к вам придет мысль, возникнет сомнение: а все ли возможности старой этики мы перепробовали, прежде чем ее сломать?