Читать книгу "Дождь в Париже - Роман Сенчин"

– О, капучино! Жё компран… Круассан?

– Круассан… Нет, не надо. Но!

Официант кивнул и как-то скользяще в своих тапочках-кедах ушел.

«А чего я отказался?» – И Топкин почувствовал не голод – в желудке тяжесть, будто там камень лежит, – а истощение. Такое до пота, до сосания в каждой жилке. Казалось, кровь теперь не несет в мясо силу и бодрость, а забирает ее, вымывает, чтобы самой не остановиться.

Схватил меню и стал искать знакомые названия блюд. Вот мясное – “boef”. Биф… Говядина. “Mouton” – это, кажется, баранина… Баранину… Французскую баранину. С каким-нибудь рисом…

В детстве Андрей не любил баранину. Ненавидел. Тошнило от ее запаха. Родители не настаивали, чтоб ел: всегда находилось что-нибудь взамен. Потом, лет с двенадцати, что ли, он начал привыкать, а скорее с заменой ее стало туго – пришлось есть. А лет в пятнадцать полюбил, и в последнее время предпочитал баранину и говядине, и курице, не говоря уж о свинине, ядовитость которой ощущал по одному виду. А может, и переел свинины благодаря Шаталовым.

«Самое русское мясо, – говорил Михаил тоном проповедника. – Что во всех летописях написано? Что ни пир княжеский – молочные поросята, окорока».

У них был какой-то блат на мелькомбинате, поэтому в кормах не возникало недостатка – мешки с комбикормом громоздились на стеллажах в стайках. А за перегородкой вечно хрюкало, возилось, толкалось…

Шаталовы трудились с утра до ночи. Этакие осколки настоящего крестьянства. Не крепостного, а свободного, того, что когда-то превращало дикую Сибирь в плодородный край.

И у старших Шаталовых, и у Михаила были просторные огороды, и каждый метр чем-нибудь засажен. Сестра Алины, хоть и жила в квартире, все свободное время проводила над грядками, парниками, в тепличках.

Поначалу Андрей смотрел на этот образ жизни с удивлением и брезгливостью, а потом обнаружил, что втягивается сам.

Как-то помог Георгию Анатольевичу перенести металлическую бадью с места на место, потом подтянул поливальный шланг, затем принял участие в загоне забежавшей в огород курицы обратно на птичий дворик…

Его умиляло, как Алина объясняет, какие растения сорные, а какие посажены специально; она становилась похожей на учительницу начальных классов, на которую, в общем-то, и училась, и, может, мечтала ею работать.

«Это морковка, а вот среди нее – купырь. Видишь, замаскировался как… Вообще-то он тоже полезный: его сушат, в мясо добавляют, но он тут морковку душит. Вырываем! А вот свекольник. Совсем как ботва у картошки. Да ведь? Он вообще никуда не годен, даже куры не едят. Весь огород заполонил, хотя и полем его всю жизнь. Он мне снится даже, гад такой».

«Всю жизнь», – мысленно повторял Андрей, готов был ужаснуться и в то же время чувствовал нечто вроде зависти: вот цель – избавиться от этого свекольника, о котором он еще неделю назад не имел никакого понятия, не ведал о его существовании. Смешная, конечно, цель, но она есть…

Алина уважала Михаила, как отца, хотя он был всего на два года старше, и, если ругал ее, отчитывал, воспринимала это без протеста: виновато опускала голову, кивала, соглашаясь. Мол, да, напортачила, извини.

Михаил служил в армии, говорил, что просился в Чечню, но не попал. Их полк стоял под Кизляром, и служба Михаила пришлась на относительно мирное время на Северном Кавказе: девяносто седьмой – девяносто восьмой.

«Хотел на контракте остаться, а родаки – приезжай, не можем без тебя, зашиваемся, дел невпроворот, – рассказывал он, часто и быстро затягиваясь сигаретой, подергиваясь от всегда переполнявшей его энергии. – Ну и боялись, понятное дело, за меня. Если б я знал, что эта швалина басаевская на Кизляр полезет через полгода, как дембельнулся, я б… Я бы им, сука!..»

Вместо войны Михаил занимался укреплением своего хозяйства – пятнадцати соток каменистой земли на южной окраине Кызыла. Вернее, каменистой земля была вокруг, а у Михаила и его семьи – чернозем и перегной на два штыка лопаты.

Их владения окружал глухой, внахлест, двухметровый забор с колючей проволокой поверху, ворота были железные, окна избы закрывались на ночь ставнями со стальными пластинами и штырями. Штыри просовывались в просверленные в стенах сруба отверстия и закручивались изнутри болтами.

«Крепость, – гордо говорил Михаил. – Я отсюда никуда не уйду. Моя земля».

Андрей кивал, давя кривящую губы ухмылку. Те же слова он слышал от Женечки. И где она теперь? Свалила при первом же удобном случае… А до нее слышал от первого тестя – отца Ольги. Родители Ольги тоже свалили из Кызыла – живут теперь по ту сторону Саян, в Шушенском.

Правда, и ухмылка лезла на лицо как-то робко – Михаилу верилось. Тем более что он был членом казачьего общества. Не войска, а именно общества. Что-то типа «Тувинские казаки».

«Нас больше ста человек уже, – рассказывал Михаил, – и записываются каждую неделю. И тувинцы есть. Православные. Наелись своей самобытности, суверенности. Куда они без России?»

У Михаила была форма с красными погонами.

«По уму-то мы должны не к Енисейскому войску приписаны быть, а к Забайкальскому. Тут забайкальцы стояли».

На погонах – по три лычки.

«Урядник. Из армии сержантом ушел, автоматом звание перешло… Некоторые звания тут получают чуть не каждые полгода. Сами себе вешают. Я против. Заслужить надо, важное что-то сделать».

Он показал шашку. Вроде как настоящую. Открыл узкий высокий сейф и вынул карабин, травматический пистолет с толстым коротким стволом.

«Если кто всерьез сунется – шмальну без разговоров. Пусть знают. Я себя и семью свою зачмырить не дам».

Познакомившись с семьей Алины ближе, Андрей заметил, что Михаил повторял слова отца. Но тот вел себя сдержанней, фразами не бросался. Георгий Анатольевич больше делал, чем разглагольствовал.

Шаталовы, Паха Бахарев, еще несколько парней из бригады укрепляли надежду Андрея, что Тува действительно останется частью России. Не формальной, не по документам и обозначению на политической карте, а… как там? – культурно, духовно. Не отвалится так же, как республики на севере Кавказа, где, говорят, люди со славянскими лицами воспринимаются уже как инородное что-то, чужое, а русский язык вызывает изумление и напряг.

Хотя в Дагестане многие общаются по-русски, но лишь потому, что аварцу, например, его выучить легче, чем десяток языков людей тех народностей, что живут рядом, – лакцев, кумыков, даргинцев, табасаранов…

Дагестан – исключение. В остальных республиках да местами и на Ставрополье, Кубани, в Ростовской области русский язык стал не нужен: в школах, а потом и вузах учили на своем, в магазинах, поликлиниках, учреждениях общались по-своему… Так, во всяком случае, рассказывали те, кто там побывал, и Андрей верил. Жизнь в Кызыле подтверждала это: русская речь звучала все реже, устроиться на работу нетувинцам становилось трудней и трудней. Выручали русские бизнесмены, которые старались брать своих, но и самих бизнесменов прижимали, зажимали, разоряли, выдавливали за пределы Тувы…