Читать книгу "Каверин - Наталья Старосельская"

Завершает она свое письмо так: «Литература уголовному суду неподсудна. Идеям следует противопоставлять идеи, а не тюрьмы и лагеря.

Вот это Вы и должны были заявить своим слушателям, если бы Вы в самом деле поднялись на трибуну как представитель советской литературы. Но Вы держали речь как отступник ее. Ваша позорная речь не будет забыта историей.

А сама литература отомстит за себя, как мстит она всем, кто отступает от налагаемого ею трудного долга. Она приговорит Вас к высшей мере наказания, существующей для художника, — к творческому бесплодию. И никакие почести, деньги, отечественные и международные премии не отвратят этот приговор от Вашей головы».

Это письмо было написано в 1966 году, когда литература давно уже отомстила Шолохову за отступничество, — о своем «безмолвии» он и сам не умолчал на писательском съезде. Но раскаяться сил, вероятно, не хватило…

Повествуя о больших и малых событиях почти шестидесятилетней истории, Вениамин Александрович Каверин, словно лучом прожектора, высвечивает события, многие из которых известны нам, но под талантливым пером приобретают черты собственного, личного переживания, окрашивающие их немного иным светом. И здесь необходимо вспомнить о похоронах Бориса Леонидовича Пастернака. Вениамин Каверин пишет о них подробно, почти без эмоций, с горечью и — простотой констатации. Перед этим подробно повествуя о поэзии Пастернака и о романе «Доктор Живаго», Каверин в нескольких словах дает исчерпывающую характеристику: «Книга удалась, потому что жизнь Пастернака, растворенная в ней, превратила ее в историю поколения. Другой такой книги о гибели русской интеллигенции нет и, думается, никогда не будет».

Хоронили, как было написано в объявлении, «члена Литфонда», поскольку к тому времени Борис Леонидович был уже «единодушно» осужден за публикацию романа на Западе и присуждение Нобелевской премии. По словам Каверина, эти похороны «проявили, как проявляется негатив, направленность и состояние умов и чувств»: Ираклий Андроников, чтобы не попасться на глаза дежурившим под каждым кустом «топтунам», прошел к дому Пастернака через дачу Ивановых; не таясь явились Паустовский, Журавлев, профессор Асмус (которому выступление на траурном митинге едва не стоило увольнения с философского факультета Московского университета), Яшин, Л. М. Эренбург, множество и множество людей, студентов, пробиравшихся через поле от московской электрички; Нейгауз, Волконский, Юдина, Рихтер играли на рояле, и это было хорошо слышно через открытые окна; пришел даже предавший Пастернака Николай Чуковский, выступавший против него на секретариате, побоявшиеся прийти писатели прислали своих жен; и все отметили, что не появился, даже не выглянул в окно дачи некогда называвший себя другом Пастернака Константин Федин — его дочь Нина, по словам Каверина, «бренча ключами, стояла у ворот с независимым видом»…

Похороны Бориса Леонидовича Пастернака описаны не раз и с достаточными подробностями как поистине всенародные (не случайно Каверин припомнил описание похорон Л. Н. Толстого Валерием Брюсовым). И не один Вениамин Александрович вспоминал в эти часы строки из стихотворения «Нобелевская премия»:

Я пропал, как зверь в загоне. Где-то люди, воля, свет, А за мною шум погони, Мне наружу хода нет.

Темный лес и берег пруда, Ели сваленной бревно — Путь отрезан отовсюду. Будь что будет, всё равно.

Что же сделал я за пакость, Я — убийца и злодей? Я весь мир заставил плакать Над судьбой страны моей…

Справедливо и, может быть, чрезвычайно необходимо для нашего, именно нашего времени заставить себя сделать то, к чему призывал в «Эпилоге» Вениамин Александрович Каверин. Эти слова приводились выше, но не грех напомнить их еще раз: «… пристально вглядываясь в себя, неустанно и беспощадно испытывая память! Ведь память приводит в движение совесть, а совесть всегда была душой русской литературы!»

Небольшое отступление.

Я присутствовала на похоронах Александра Твардовского. Гроб с его телом был выставлен для церемонии прощания в зале Центрального дома литераторов. Все, пришедшие поклониться большому поэту, не могли уместиться в зале, проходы были переполнены. И вдруг появился Александр Исаевич Солженицын — в проходе справа, по которому он приближался к гробу, мгновенно образовался коридор, литераторы расступались, скорее не из уважения, а чтобы встать подальше от опального, хулимого прессой и начальством Союза писателей автора. Солженицын шел, словно никого не замечая, — он отдавал последний долг тому, кто поддерживал его с первой же публикации, рассказа «Один день Ивана Денисовича», и до последнего сопротивлялся, отстаивая его звание истинно русского писателя. Поклонившись гробу Твардовского, Солженицын вышел из зала так же, как вошел, никого вокруг не замечая.

До сих пор, хотя прошло несколько десятилетий, не могу отделаться от впечатления, что это не человек проходил мимо, а тот «одиночества верховный час», о котором писала Марина Цветаева…

Было бы — повторю еще раз — ошибкой думать, что Вениамин Александрович Каверин в «Эпилоге» беспощаден лишь к окружающим: столь же беспощаден он и к самому себе. Так, например, рассказывая о судьбе Леонида Ивановича Добычина, забытого сегодня писателя, о котором Каверин писал в «Собеседнике»: «Между тем история его безвременной кончины, его гибель не должна быть забыта. Он покончил самоубийством, но на деле был беспощадно убит». Наследие Добычина состоит из трех небольших сборников рассказов — «Встречи с Лиз», «Портрет» и «Город Эн», в которых явно прочитывается близость к рассказам Зощенко о мещанстве как некоей категории, всё более нагло, по-хозяйски, завоевывающей общество.

После появления в «Правде» в 1936 году статьи «Сумбур вместо музыки» формализм снова был объявлен злейшим врагом прогрессивной литературы, «мальчиком для битья» был избран Леонид Иванович Добычин. Вениамин Каверин рассказывает о собрании в Доме писателей им. Вл. Маяковского в Ленинграде, на котором и происходило это «битье», и откровенно пишет о себе: «Почему никто — и я в том числе — не выступил в защиту Добычина, объяснить легко и в то же время трудно. Конечно, трусили — ведь за подобными выступлениями сразу же выступало понятие „группа“, и начинало попахивать находившимся в двух шагах Большим домом. Но к трусости присоединялось ощущение неловкости, а к неловкости — безнадежность». Через день Николай Чуковский прочитал Каверину по телефону письмо Добычина с просьбой отдать долги за счет причитающегося ему гонорара и просил не искать его — «я отправляюсь в далекие края». А через две недели Чуковские получили письмо от матери писателя из Брянска с просьбой хоть что-то сообщить о судьбе сына, приславшего ей без единого слова свои носильные вещи.

Так и осталась неразрешимой загадкой судьба несправедливо забытого сегодня писателя Леонида Ивановича Добычина, белое пятно на литературной карте 30-х годов XX столетия…

Еще одна тайна…

Разные времена переживал Вениамин Александрович. Каждое его произведение, начиная с первых рассказов, встречалось разгромными статьями в прессе, попытки «приблизиться» к реальности разбирались критиками с откровенным пренебрежением, чтобы не сказать заведомо недоброжелательно («Девять десятых судьбы», сборник очерков «Пролог». Судя по всему, именно по этой причине Вениамин Александрович Каверин так и не написал о Магнитогорске, в который ездил в начале 1930-х годов). Роман «Исполнение желаний» был воспринят отрицательно, Каверину пришлось пойти на серьезные переработки (в первую очередь касалось это образа Карташихина); первая часть «Двух капитанов» тоже была встречена «в штыки», но тот вариант существенно отличался, по словам сына писателя Николая Каверина, от романа, опубликованного полностью в 1946 году и получившего Сталинскую премию. «Работа над вторым томом, — писал Николай Вениаминович, — началась еще до начала войны, летом 1941 года. Но, конечно, если бы не война, его содержание было бы иным».