Читать книгу "Светофор, шушера и другие граждане - Александра Николаенко"

Мне бы не хотелось все же являться без бороды. (С этими словами профессор вдруг оторвал бороду со своего лица и, бросив ее рядом на стол, исподлобья взглянул на мастера.)

– По-моему, мне без бороды как-то несолидно. Кажется, мне это не идет.

– А мне вы без бороды кажетесь посвежевшим, – рискнув возразить, пролепетал скульптор.

– А-ха-ха! – внезапно расхохотался мертвец, ощупывая пальцами свой подбородок. – Возможно. Я не возражаю, да. Посвежевшим. Помолодевшим. Да, замечательно… (На этих словах профессора Курочкин освежился и помолодел вместе с усопшим, сказав себе, что, оказывается, гость не так уж и страшен, как ему сперва показалось, и даже, кажется, дружелюбно настроен, и Курочкин даже позволил себе слабо улыбнуться заказчику…)

Но тут лицо покойника свирепо выпучило глаза, у него задергались и полезли вверх щеки, и он закричал пронзительно, хрипло и страшно…

«Верни мне бороду, шельма! Негодяй! Халтурщик! Или я тебе самому башку сейчас откушу!» – загрохотал покойный.

И, открыв рот, где у него оказались бронзовые крепкие, как ножи, и очень острые зубы, подался к Курочкину через весь стол (опрокинув со страшным грохотом на пол свой бюст) и защелкал зубищами пред лицом художника…

«Ааааааааа!!!» – заорал в ответ Курочкин И. А. и проснулся.

На длинном столе заказов, обернутые во влажные холстины и затянутые веревками, стояли заготовки, и от них сквозь материю отчетливо тянуло болотной глиной.

Голова профессора Краепятова, холодно, обвиняюще насупив брови, смотрела на скульптора со своего постамента.

И огромный разномастных полос кот Брюля, с зелеными ушами и глазами желтыми, как лунные диски, сидел у него на груди тяжелый, как смертный грех.

Совершенно протрезвевший, зябко стуча зубами, Курочкин приподнялся в постели, смахнув кота на пол. С тяжелым вздохом накрыл он голову Краепятова старым вафельным полотенцем, дрожащими руками замотал бюст веревкой и унес его на стеллаж, где спрятал меж остальными.

После чего достал из верхнего ящика кухонного стола фото покойного и начал все сначала.

Кощей Бессмертный

Жил-был Кощей. Старый-престарый.

Николай Александрович Бессмертный.

Денег у этого Кощея было видимо-невидимо. В квартире картины чуть ли не самого Леонардо. Во всяком случае, Айвазовский, Левитан, Врубель. И старинные портреты. Брюллов тоже висел в большой комнате – «Дама с виноградом».

То есть это у нас с вами большая комната, а у Николая Александровича гостиная.

Ну и там, конечно, коллекционные собрания сочинений, романовский фарфор. Сереброзлато.

Бриллиантики-изумрудики. Дворцовая мебелишка. Ковры.

И яйцо Фаберже на платиновой подставке в стенке.

Антиквар. Держал лавку на Старом Арбате. И сам тоже, кажется, Арбатский.

(Метро Смоленская и сразу во дворы, второй этаж вверх по лестнице направо.)

Где окна с коваными решетками.

Квартира, конечно, № 13. (Сами понимаете.) Этакий паук.

Просто не Николай Александрович, а старушка процентщица. Продавал, покупал, выменивал.

Жил закладами. Выдавал копеечки – здравствовал на рубли. Но никакого криминала, если что. Никаких загубленных душ.

Все себе легальненько. На все накладные с печатями. Все заверенное нотариусом.

И проценты день в день.

Жил он так, жил…

Но и на старушку, как говорится, бывает прорушка, и втрескался наш старикашечка в Василису Прекрасную, с шестого этажа. Она там снимала комнату у какой-то замшелой бабуси.

Ничего такого особенного. Василиса как Василиса.

Глазки, джинсики, кроссовки. За ушком кисточка, под локтем акварельная папка. Понятно. Художница.

Этакая Сонечка Мармеладова. Светленькая.

В девятьсот пятого года, кажется, училась.

И вот они как-то разговорились на лестничной площадке, в ожидании лифта, об искусстве…

А лифт сломался, и Василиса помогла старичку донести до его второго этажа пакет с продуктами.

Весь второй этаж его оказался! И справа и слева его 13-я квартира.

Только та, что слева, под склад с бронированной дверью.

А та, что справа (тоже бронированная), – там живет сам Николай Александрович.

Он говорит: «Спасибо, Василисонька, что помогли. Хотите посмотреть картины?»

Она, конечно, говорит: «Конечно, хочу! Спасибо большое!»

И они пошли смотреть картины. И пока Василиса порхала на цыпочках по дубовому паркету и индийским коврам, ахала, охала и взмахивала ресницами, наш Бессмертный Николай Александрович сам не заметил, как вляпался по самые брыли в самое опасное для человека чувство. Под названием любовь.

«Как боится седина моя твоего локона…» – и все такое в том же духе.

Весь мир к ее ногам (то есть к кроссовкам), золотые горы, изумрудные реки, жемчужные берега…

Любовь, сами понимаете.

Сердцу, сами понимаете, не прикажешь. Не повезло старичку. Уже с первого взгляда ему становится ясно, что эту дурочку с акварельной папочкой норками с рубинами не проймешь. Не тот типаж. Таким обычно подавай аленький цветочек.

Или на худой конец незабудку.

А вот еще у него в стенке яйцо Фаберже…

– Ах! Не может быть! Настоящее?!

– Настоящее…

– Можно посмотреть?

– Посмотрите, конечно, Василисонька! (Никому не давал посмотреть, любому бы шею за это яйцо открутил, а тут, на тебе!) – «Посмотрите, пожалуйста…»

Ясное дело. Пропал старик. Снесло у антиквара от Василисы полчерепушки.

В сморщенной душе расцвели незабудки, зачирикали воробьи. Запели соловьи. Побежали ручьи.

Старый пень вспомнил, что был когда-то березкой. Хотя вряд ли. Скорее анчаром.

Анчаром он был, анчаром и остался.

Однако иногда и анчару хочется стать березкой.

А что? Скажите, так не бывает?

Бывает, елки-палки! Еще и не такое случается на белом свете!

«Есть многое на свете, друг Горацио… Что тебе и не снилось» – как говорил классик поэтического жанра Шекспир…

И наш старикашечка, только красавица ушла и за ее легким дыханием закрылись все замки, повернулись все шестеренки и замигала сигнализационная лампочка, бросается к столу и тоже берется, так сказать, за Уильяма Шекспира.

Антиквар, вурдалак, даже не по профессии, а по призванию, пишет нечто про колокольчики и ромашки, которые вместе со светом угасающего дня что-то в нем озарили…

Разбудили или растрясли. Потрясли до глубины и повесили на балконе. Сушиться…