Читать книгу "Царица Савская - Тоска Ли"

И правил им царь противоречий. Я знала его как поэта и торговца, философа и дельца. Израильтяне, праздновавшие исход его народа из подневольного рабства в Египте, знали его как царя, что сам обложил народ повинностью подневольных работ. Кочевник по происхождению, он поселил свой народ в городах и выстроил дом для своего кочевого бога, он собирал мудрости со всего мира, а затем опровергал их всей мощью своей непогрешимой логики. Мудрец в постоянной погоне за роскошью, который жаждал загадок под стать своему острому разуму.

В тот день мы не вернулись в Иерусалим, хотя позже я узнала, что царь направил одного из своих генералов с отрядом вооруженных людей.

Мы ужинали в окружении придворных, жадно внимавших вопросам, которые царь задавал с подачей каждого нового блюда.

Некоторые вопросы были загадками. Некоторые таили в себе семя философского спора. И все до единого предназначались для того, чтобы подстрекать, веселить, провоцировать.

Царь то и дело давал повод для высказывания возражений, вовлекал спорщиков в разговор и разбивал их аргументы до тех пор, пока они не были вынуждены с ним согласиться.

Только я видела отблеск отчаянья в его глазах, словно с каждым опровержением он изгонял из себя какого-то демона.

— Скажи мне, что мы продолжим нашу историю, — сказал он мне, желая спокойной ночи. — Я велю тебе. Я молю тебя.

— Мы продолжим, — ответила я, поднимая руку к его голове в жесте благословения.

На следующий день Ниман остановил меня в коридоре.

— Позволь мне поговорить с ним, — настойчиво предлагал он. — Позволь приблизиться к нему как твой родственник.

— Запрещаю, — ответила я. Вначале мой торговец настроился против меня, как только царь предложил ему это три года назад, теперь мои собственные советники готовились поддержать интересы царя, приняв их за интересы Сабы!

Ниман, без сомнения, считал, что получит все желаемое, как только я выйду за порты, корабли и лошадей, которыми так желала пополнить свои конюшни. Я не ошиблась в решении не оставлять его в Сабе на время моего отсутствия, но теперь жалела, что он не остался в лагере.

— Зачем мы еще приехали, как не за этим? Моя царица, он даст тебе все, что ты просишь!

— Нет, не даст. Пока еще нет.

— Моя царица! Родственница! Разве ты не видишь, как он на тебя смотрит? Как люди смотрят на статуи богов, за которых и против которых он так рьяно вчера высказывался! Его собственные люди говорят, что со дня твоего прибытия он вдохновлен и не знает покоя. Известна ли тебе другая причина, по которой он не двинулся подавлять беспорядки лично, хоть и отправил туда две тысячи воинов?

Я не знала об этом. И почему одна только мысль согревала и тревожила меня одновременно?

— Здесь слишком много чужих ушей, — прошипела я. — Продолжим разговор, когда вернемся в Иерусалим.

— Билкис, почему ты не выходишь замуж? — спросил меня Соломон в ночь нашего возращения в город.

Неужели уши были даже у самого воздуха?

Я взглянула поверх низкой стены террасы в направлении западного холма. Там сияли огни нескольких алтарей, и мне показалось, что я даже отсюда различаю бой барабана.

— Почему ты женился на моавитянке, если твой бог запрещает их веру? — ответила я встречным вопросом. — И не только на моавитянке, но и на египтянке, сидонитянке, эдомитянке и неведомо скольких других, запрещенных тебе твоим богом?

— Мой бог запрещает это не из-за женщин — и не из-за тех богов, которых они почитают, — но лишь потому, что нет пределов тому, на что готов мужчина ради любимой женщины. Мой отец благоговел перед матерью, словно она была царицей самого рая. Как устоять мужчине и не склониться перед богом жены, молящей его об этом сладкими обещаниями?

— Понимаю. Так женщина становится искусительницей и приводит мужа к падению?

Я чувствовала, как он смотрит на меня со своего сиденья, как любуется моим силуэтом под звездами.

— Слабый мужчина называет женщину искусительницей и велит ей закрыть себя. Сильный мужчина закрывается сам и не говорит ничего. Я должен жить в мире с народами моих жен, хоть и не почитаю их богов.

— Ты должен также жить в мире и с женами, для этого и построил им места для почитания богов.

— Мой бог не призывает моих жен верить в него. Он знает, что я принадлежу только ему.

Я не сказала того, что хотела:

— А если твоя жена отправится на ложе с другим мужчиной, ты все равно будешь знать, что ее сердце принадлежит тебе?

Вместо этого я сказала:

— Муж, что сгибает закон согласно собственной воле, воистину муж опасный.

Соломон помолчал, потом ответил:

— Я не сгибаю закон. Я понимаю его. Куда опасней слепое подчинение законам. Хотим ли мы, чтобы наши дети вечно делали, каким велено, лишь потому, что мы говорим им, что делать, угрожая им наказанием? Или же мы надеемся, что дети вырастут в понимании и сами сумеют затем выбирать верный путь? Мы не дети, и мы не можем позволить себе думать как дети. В первый день мы позволяем человеку жить в нашем царстве. Во второй не осмеливаемся позволить. И хоть вчера мы его пощадили, сегодня должны призывать к его смерти, в то время как слово закона велит нам с предельной ясностью: «Не убий».

Мудрый ответ, как всегда. И, как всегда, он убивал во мне саму идею уверенности.

Соломон надолго умолк, баюкая мою руку в своей. Это стало уже нашей привычкой, царь держал мою руку, словно мы с ним были детьми, и сжимал ее подчас крепко, а иногда благоговейно, как в первый вечер, словно птицу, готовую улететь.

Я ждала от него требований — продолжить нашу историю о саде, увидеть мое лицо, сбежать из дворца или же любое другое непредсказуемое желание, которое он готов был высказать.

— Кто эта, блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце?

Он посмотрел на меня и поднял пальцы к моему лицу. Но как только я решила, что он собирается снять мою вуаль, Соломон лишь проследил линию моей щеки самым кончиком пальца.

— Ты бежишь, когда я преследую тебя, — прошептал он. — Но стоит мне охладеть, и ты подходишь все ближе. И то, о чем ты просишь, отнюдь не то, чего ты желаешь на самом деле.

— Именно то.

Миг спустя я поднялась и ушла.

Я почти не видела Тамрина со дня нашего прибытия два месяца назад. Те ночи, что мы делили с ним во дворце, казались теперь далекими, словно были в иной жизни. Но и сам мой дворец стал лишь тусклым воспоминанием, как старый сон.

В день, когда я увидела его в лагере под стенами Иерусалима, он низко поклонился. Вновь придворный в личине хозяина каравана.

— Тамрин! Все это время я думала, что ты далеко за Дамаском!

— Моя царица воистину пророчица, — ответил он. — Я уезжаю завтра.