Читать книгу "Германский вермахт в русских кандалах - Александр Литвинов"

— Ох, матушка моя! Вот объедение! — не скрывает восторга сам хозяин дома, худощавый и верткий, небольшой мужичок, удивлявший Валерика: «Тетя Маня такая большая… и братья. А муж ее, дядя Володя, будто не муж, а ребенок с цигаркой во рту…»

Дядя Володя рассказывал как-то в курилке: «Она ж меня выкрала у японцев. Я не чаял дожить до утра, а она: «Цить, сынок, не стогни. Спасемся, если потерпишь!» А я знай себе плачу: «Кинь меня, милая! Кинь! Сестренка, спасайся сама. Все равно я помру!..» А она так уверенно: «Я тебе вот помру! Только вздумай! И цить! На свадьбе моей плясать еще будешь!..» И как в воду глядела!.. Нам помогло, что бой рядом начался. Всю ноченьку бой тот гремел!.. И ракеты, и фонари на парашютах! И япошек погнали!..

— Ну, и плясал? — пытали мужики.

— О, брат, да еще как плясал! И пляшу до сих пор! И плясать, видно, мне до последних деньков! Да… Вот этаким, значит, макаром Маша моя возвратилась домой и с Победой, и с мужем Володькой, то есть со мной.

Приглашение на обед к тете Мане является разрешением: оставленный бабушкой супчик «картошешный» с лучком зеленым и укропом немедленно съесть и долгожданным насладиться насыщением. И ложку облизать, и пальцем котелок подчистить! И за такое безкультурие приятное никто ругать не будет.

Все, что в качестве обеда бабушка оставляла, Валерик съедал с большим понятием и чувством. Не торопясь, съедал, совсем не так, как голодные люди едят в кинофильмах.

Те, киношные голодные, по мнению Валерика, никогда, наверно, и не голодали! Иначе хлеб они не щипали бы и пальцами в рот не запихивали, а кусали бы аккуратно, не теряя ни крошки и, — не жевавши почти, — впитывали целиком! Даже запаху хлебному не дали б даром улетучиться!

Вот он, Валерик, хоть сейчас показал бы, как надо есть хлебушек тот с голодухи, да и другое съестное все!

Этим своим несогласием поделился Валерик с Сережкой-ремесленником.

— Дак артистов тех заставляют раз по двадцать, а может и больше, хлеб тот жевать! Им глотать уже некуда! У людей аппетита нет, а их все заставляют! — высказал Сережка причину недостоверной игры артистов. — Режиссера б того, кишкомота, в буханку мордой засунуть! Знал бы тогда, как артистов мучить!

— А ты откуда знаешь?

— В «Комсомолке» вычитал. Артистка одна, красивая очень, рассказывала… Лидия Смирнова, кажется. Раз по двадцать — это еще мало! А то на мороз голяком, не хотел?

— Прямо девчонок голыми? — морщился Валерик сострадательно.

— А ты думал!

— А нам этого в кино дак не показывают!

Каждую субботу и воскресенье, как только стемнеет, «крутят» военные на городском выгоне бесплатное кино, растянув между двух тополей полотнище белое. Приходи хоть весь город! Только б не было дождя.

Вместе с барачной ребятней смотрел Валерик и «Кощея Бессмертного», и «Она защищает Родину», и «Сына полка», и «Радугу», и «Секретаря райкома», и «Александра Невского», и «Чапаева» и даже «Лисички» трофейные. Помимо «Лисичек», все наши фильмы были про войну, про настоящих героев. И сколько б раз ни повторялись фильмы, самым благодарным зрителем оставалась ребятня!

В бараке уютно и тихо, когда все на работе. Только примусы фурчат в коридоре, да в комнате бабушки Насти за стенкой «тарелка» поет: то голосом Лемешева, то Бунчикова, то Козловского, а то хором Пятницкого разольется.

Куда-то торопятся ходики, цепочкой вздрагивая на ходу.

— Это ж я для них и музыку, и голос оставляю, чтоб не скучали да исправней ходили, — объясняет Валерику, для чего она радио оставляет включенным, когда из дому уходит. — Дак все равно прибрехивают малость: то раньше гудок заводской загудит, то позже… назначенного часа.

— А ты их в мастерскую отнеси, — советует Валерик.

— Да Боже сохрани! — пугается бабушка Настя, будто артистка киношная. — Там их подменят! Может, и хорошие дадут, да не мои! А это ж семейная память! Вот часы остались да икона Божьей Матери Смоленской Одигитрии. Все богатство мое…

Притаенно вздохнув, она вспоминает:

— По этим часам Никитич мой с сыночками вставал. По ним на работу шли. И на войну ушли по этим вот часам. Все разом ушли. Только и видела их…

Крестится бабушка Настя и на икону с поклоном взирает:

— Царствие Небесное заступникам нашим… Было еще колечко обручальное, дак на Победу отдала, чтоб самолетов наделали. Тогда мы все посдавали, что было у кого за душой. Кто на танки посдавал, а кто на пушки да самолеты для фронта…

Да еще на облигации подписывались. На три зарплаты аж! Дак зато раздавили бандита какого! Кто б это сделал за нас?.. А ты говоришь, часы отнеси… Как же я без них останусь хоть на день? Без памяти той святой? Они ж для меня как живые! Нет, внучек ты мой, без памяти жить нельзя!..

— А у нас ходиков нету! — в тишину говорит Валерик, располагаясь с котелком за маминой тумбочкой. — Мамка не любит чаканья часов. У нас будильник громкого боя!..

Суп «картошешный» съедается быстро, и теперь до гудка заводского ничто к бараку его не привязывает.

Можно и к Фрицу слетать, и в футбол поиграть мячом самодельным. Попрыгать солдатиком смелым с высокой ивы в пропасть озерную, на глазах у студенток пединститута, и на песке раскаленном всласть поваляться, пока не грянет гудок заводской.

Гудок возникает над миром не вдруг, не как выстрел, а постепенно, с набирающим силу шипением. Белым паром по крыше котельной он течет из короткой трубы с набалдашником. Сквозь шипение то металлический звон прорастает, все усиливаясь, пока не зайдется неистовым ревом и звоном железным. И, воздух собой сотрясая и дав себе волю, гуляет под небом гудок возрожденный! Гудок настоящий! Все как положено быть при заводе таком и трубе, достающей до самого неба!

Пугался Валерик по первости и к земле приседал, если рев заставал у котельной. На корточках так и сидел, ладонями уши закрыв, боясь шевельнуться, наблюдая за облачком пара, когда перестанет клубиться.

И вот затихает гудок. И воздух, тем ревом взвихренный, еще долго, как пьяный, шатается меж бараков, цехов и сирени. И долго еще из ушей не выходит рев тот железный.

Но гудок заводской для Валерки — не просто рев из короткой трубы с набалдашником, что из крыши котельной торчит. Рев гудка — это голос котлов-великанов, что в котельной огонь поедают. Тех самых котлов, что тащили со станции «Сталинцы» мощные, надсадно небо прожигая раскаленными струями выхлопов да ребордами гусениц вминая булыжник дороги!

И под тяжестью черных махин визжали полозья бревенчатые, и серый дым из-под них сочился, пропитанный духом смоловым. И дерево белесыми мазками себя на камнях оставляло, и канаты стальные гудели, как гитарные струны!

И даже ветер с листвой перестали шептаться, когда те котлы перед новой котельной остановились!

То представление невиданное было и яркий праздник на всю жизнь для ребятни барачной!