Читать книгу "Двести тысяч золотом - Василий Веденеев"

— Моя племянница, — неохотно ответил Вок.

— Она что, отправится вместе с нами? — поставив на палубу саквояж, поинтересовался Руднев. Занятные новости: оказывается, старик не так уж одинок, если вдруг у него объявилась родственница.

— Придется, — вздохнул китаец. — Не могу оставить ее здесь одну — пропадет. Не волнуйтесь, она ничего не знает.

— Да, но женщины по своей природе любопытны, — по-русски негромко заметил Юрий Петрович. — Предлагаю все деловые разговоры вести на родном языке.

— И подальше от чужих ушей, — добавил Саша.

— Господи, ну что вы переполошились? — засмеялась Ольга. — Она будет помогать мне готовить, одна я, наверное, не управилась бы: каждый день и не один раз… Давайте познакомимся с Люй.

Обернувшись, она показала на маленькую китаянку, выглянувшую из люка. Иссиня-черные волосы, скуластое лицо, быстрые темные глаза, тонкая мальчишеская фигурка. Старые полотняные брюки и застиранная ситцевая рубашка, завязанная узлом на плоском, загорелом животе, увеличивали ее сходство с мальчиком.

— Надеюсь, она ни бельмеса не понимает по-русски, — изобразив на губах приветливую улыбку, шепнул Лобанов.

Поглядев на него, Люй испуганно пискнула и скрылась в трюме, как мышонок в норке. Вок сердито прикрикнул, она тут же вновь появилась и помогла отнести вниз вещи. Когда Саша с девушками размещал в тесном носовом отсеке мешки с провизией, доски настила качнулись под ногами от набежавшей волны, за тонкой обшивкой борта зажурчали струи воды. Отчалили?

Выбравшись наверх, Руднев увидел старого Вока у кормового весла. Налегая на него грудью и зорко поглядывая по сторонам, он уверенно выводил сампан на середину широкой реки. Повинуясь отрывистым командам китайца, Юрий поднимал на мачте парус, похожий из-за скреплявших ветхую парусину бамбуковых реек на перепончатое крыло летучей мыши. Налетел порыв свежего ветра, старик двинул веслом, полотнище паруса хлопнуло и расправилось. Заскрипела мачта, сильнее зашипела вода под килем, быстрее начали уходить назад высокие дома на набережной, скопище лодок у причалов и пестрая толпа прохожих. Явственно запахло сырыми водорослями, закружили над сампаном прожорливые чайки, выискивая, чем бы поживиться.

Высоко поднявшееся солнце ощутимо припекало. Яркие блики вспыхивали в оконных стеклах серых громад зданий; играли маленькие радуги в каплях воды, срывавшихся с весла. Басовито прогудел буксир, втягивавший в устье большой белый пароход.

Саше вдруг вспомнился иной причал, уходивший все дальше и дальше от него с каждым оборотом корабельного винта. В небе тогда висела неправдоподобно яркая огромная луна. На маслянисто-черной, спокойной поверхности Золотого Рога, словно на крышке восточного лакового столика, лежала длинная серебристая дорожка. Казалось, ступи на нее — и, словно Христос, по воде, аки посуху, пойдешь до самой Тигровой сопки.

Корабли покидали рейд Владивостока. Уходили в неизвестность, к теплым течениям и седым туманам. Увозили в душных трюмах и на палубах множество людей, решивших отправиться из России на юг, а вернее, — в никуда, возможно, навсегда оставив Родину. Темноту разрывали тревожные проблески маяка, и Руднев, не в силах оторвать взгляда от огней, раскинувшегося на берегу бухты города, зябко ежился от промозглого ветра.

Неужели он видит все это последний раз в жизни? Мерцающие огоньки домов, маяк, сопки? Ведь даже вода здесь своя, русская, родная. А за ней, на берегу, волнения и тревоги, кровавые события последних лет, вольным или невольным участником которых довелось ему стать. Остаются шумные толпы митингов, выстрелы, взрывы, пламя пожарищ, сырые окопы, сумасшедшая жуть конных и штыковых атак, боль за убитых и замученных, за тех, с кем еще вчера он жил рядом и делился куском хлеба. Остаются банды погромщиков и дико орущие площади, щелястые теплушки завшивевших эшелонов и чумазые паровозы. Остаются дома и улицы родных городов, церкви и дорогие могилы, уходящие за горизонт просторы степей и высокие горы, бескрайняя тайга, светлые реки и задумчивые озера, серое небушко над жнивьем и летящий, печальный клин журавлей. Остается все то, что ты с детства считал неотъемлемо своим по праву рожденного на этой многострадальной земле, политой потом и кровью твоих предков и твоей собственной.

Из темной человеческой массы, копошащейся у противоположного борта, неожиданно вырвался красивый мужской голос, затянувший старую русскую песню — тоскливую, щемящую сердце неизбывностью близкой разлуки и беды. Песню подхватили, и она, перекрывая шум машин парохода, легко и широко зазвучала над бухтой, словно поминальная молитва. И было в ней столько горькой душевной муки, что к горлу подкатил комок, а из глаз брызнули непрошенные слезы. Саша слизывал их, вытирал огрубевшей от оружия и поводьев ладонью, а они все катились и катились, мешая смотреть, как скрывается из виду город — последний русский город на этом берегу…

Руднев встряхнул головой, отгоняя навязчивые воспоминания: что это он вдруг раскис, надо собрать волю в кулак! Не он один волею судеб оказался на чужбине, обратной дороги нет, и откроется ли она когда-нибудь — одному Богу известно.

— Чего загрустил? — Лобанов присел на палубу, достал портсигар и угостил приятеля. — Отчалили! Адью, господин Шанхай.

Прикурив, Саша спрятал сигарету в кулак. Порывами налетал свежий ветер, тонко посвистывал в снастях сампана и горбом вздувал парус. Вок что-то тихонько напевал, ворочая тяжелым веслом кормила.

— За три дня управимся? — обернулся к нему Руднев.

— Не-е-т, долго будем плыть, — сморщился в улыбке старик, отгоняя мешавшую ему обезьянку. — Пошла вниз!

— Ты же говорил — три дня! — забеспокоился капитан.

— Я сказал: «плыть несколько дней», — спокойно объяснил китаец. — Вы не умеете править сампаном, а я не смогу вести его день и ночь. Мы идем вверх, против течения, до вечера. Когда стемнеет, остановимся. На рассвете снова поднимем парус и будем плыть до следующего вечера. И так несколько дней.

— Но сколько? — не отставал Лобанов.

— Кто знает? — меланхолично пожал сухими плечами старик. — Может, пять дней, а может, семь — пока не достигнем предгорий… Унесите вниз Цянь, пусть Люй привяжет ее.

Саша поймал обезьянку, взял на руки и отнес в трюм. Люй надела на нее ошейник и, не обращая внимания на недовольное попискивание, привязала Цянь к вбитому в обшивку борта крюку. На столе горкой лежали овощи, слегка чадила жаровня, а в большой кастрюле уже закипала вода — женщины готовили обед.

Руднев наконец как следует разглядел Люй. Она, пожалуй, была не так молода, как показалось при первом знакомстве. Хотя кто из европейцев может точно определить возраст китаянки, если она не ребенок и не старуха? Опять же, многие китайцы сами не знают своего точного возраста, поскольку не умеют ни считать, ни писать, а традиционный календарь страны Хань, громко именуемой Поднебесной империей, весьма своеобразен, как все азиатские календари. До сих пор Саша не мог точно запомнить, какой год идет за каким в двенадцатилетнем цикле, и путался между годами «собаки», «дракона», «крысы» и другими… Сколько же лет этой девушке? Возможно, нелегкая жизнь уже успела наложить на нее свой отпечаток — ведь родственники Вока отнюдь не миллионеры.