Читать книгу "Белый ворон - Анджей Стасюк"

Я услышал скрип снега. Василь в шапке, сдвинутой на затылок, остановился в шаге от меня, на плече у него висел плоский пустой рюкзак.

– Послушай, – произнес он.

Я схватил его за плечи и повернул лицом к долине, к тем пяти деревьям, так поступают с маленьким ребенком, говоря ему: «Ну подойди, подойди к тете».

– Давай, давай, сматывайся отсюда и ни о чем не думай. Не думай.

И я толкнул его. Он сделал несколько широких неловких шагов, оглянулся, но рукой мне не помахал. Поправил ремень пустого рюкзака и двинул наискось по склону. Я дождался, когда очертания его фигуры станут нечеткими.

Потом пошел наверх, миновал церковь и поднялся еще выше, за кладбище. Внизу четко выделялся наш след. Он тянулся по белой чуть выпуклой плоскости и пропадал, растворясь в полусвете начинающегося утра. Я подумал, что, когда взойдет солнце, он будет виден стократ отчетливей, будет сверкать и сохранять рваные лохмотья тени – единственные на этом огромном и непорочно белом пространстве.

Мы были наги. Никаких шансов. Странно, как много времени нужно, чтобы подобная мысль дошла до сознания. Возможно, она по-настоящему никогда не доходит. Мы ведь не умираем от страха, не умираем от дурных новостей, не умираем от уверенности в том, что умрем.

Я не боялся. Для этого я слишком замерз. Я возвратился к Гонсеру. Он лежал в той же позе. Я подложил дров в костер. Огонь пришлось раздувать.

31

Время. Мы делали только одно: исполняли его веления. Старели. Не было другого выхода. Оно опекает нас, все закоулки жизни мягко устланы им, заполнены, точно воздухом. Никаких потрясений. Достаточно подчиниться его воле. Извечно седой старец, заключающий в себе все прочие вечности. Каждый седой человеческий волос от начала веков. В его утробе совершилось все, что было, и совершится все, что будет. И никуда от этого не сбежать. Василь уже, наверное, подходил к той развилке троп. Пытался отыскать среди деревьев дорогу, по которой проходил летом. Тогда она была желтоватая, пыльная, торчали камни, как белые черепа. На ней не осталось ни единого его следа. И сейчас у него был один шанс из тысячи. Но для того, кто пытается ускользнуть от предначертанного, это уже много.

Пламя ударило вверх. Бледное, прозрачное, в нем не было уже той ночной густоты. Взошло солнце. Горизонтальные лучи врывались сквозь маленькое зарешеченное оконце в стене пресвитерия. Пламя уже стало почти невидимым. В холодном свете полосы дыма застывали, как серые вуали, одна над другой, и так до самого свода. Бордель вокруг костра. Разбросанные вещи, куча досок, тело Гонсера в ярком коконе – непонятно, живое или мертвое, – свалка, как после пира вурдалаков. Все это вдруг замершее, утратившее недавнюю подвижность, которая ночью не давала глазам ни минуты отдыха. Словно закончился сон. Медленное пробуждение, когда утром поднимаешь веки, а в комнате нет и следа призраков, что еще минуту назад выжимали из тела капли пота. Единственные звуки – негромкое потрескивание костра. Темноты уже не было – никакой завесы, за которой мог бы исчезнуть звук дыхания или шмыганье простуженного носа. Гонсер еще не умер. В конце концов он пошевелился. Сперва застонал, потом свернулся еще больше и, наконец, распрямился, высунув голову. Отвратная картинка. Большой яркий червяк с маленькой серой головкой. Он высвободил одну руку и с трудом принял сидячее положение. У него было неподвижное лицо. Стеклянными глазами он посмотрел на меня, а потом оглянулся вокруг. Расклеил побелевшие от засохшей слюны губы и прошептал – самому себе и тому, что увидел:

– Что я скажу дома…

И остроумие, и жестокость постепенно утрачивали смысл, и поэтому я ничего ему не ответил. Просто пододвинул к огню кружку с пепельной бурдой и стал ждать, когда завтрак согреется. Гонсер водил взглядом по стенам, потолку, загаженному полу, и казалось, будто его шея состоит из одних мышц и лишена костей и суставов. Это выглядело как замедленная гимнастика или вялый приступ кататонии.

– Что это?

– Церковь. Как ты себя чувствуешь?

– Пить хочется.

Я подал ему кружку с теплым пойлом. Он мигом выпил его.

– Помню, вы меня куда-то тащили.

– Ты хотел замерзнуть.

– И помню огонь.

– Ты почти сразу заснул.

– Что-то мне снилось.

– У тебя жар. Тебе не холодно?

– Как-то так. Дрожь бьет. Я весь мокрый. Если мне и холодно, то это от промокшей одежды. Я бы еще попил.

Я вышел из церкви и вытряхнул кофейную гущу. Снег лежал ослепительно белый. Я набил в кружку несколько горстей снега. Поставил ее у порога и поднялся за кладбище. Не мог удержаться. Наша тропа вся сверкала и была пустынна. Залитая солнцем зелень леса цветом напоминала армейский мундир.

– А где Василь?

Гонсер до пояса вылез из спального мешка и грел над огнем руки. Я искал для кружки место поудобнее. У стены лежало несколько плоских камней. Я принес их, уложил друг на друга и установил среди углей. На этот постамент поставил кружку и накрыл ее куском сланца.

– Ушел. Еще на рассвете.

– Куда?

– Дальше.

– Один?

– А с кем еще?

– Вот сволочь, – с некоторым удивлением произнес Гонсер. – Удрал, сволочь…

– Это я ему сказал. Сказал, чтобы уходил.

Гонсер с минуту молчал, а потом произнес бесцветным голосом:

– Все равно его схватят. Всех схватят.

– Неизвестно.

– Известно. Все известно.

Он стянул с себя спальник и стал надевать ботинки. Продевал шнурки в каждую дырочку и крепко зашнуровывал. Обернул выше лодыжек ремешки и завязал. Встал и покачнулся.

– Голова кружится. – Он прошел несколько шагов. – Плохо. Но попробовать можем.

– Что это ты хочешь попробовать?

– То же самое. Рвать когти.

Я почувствовал, как мне на плечи опускается какая-то тяжесть. Почувствовал, что ни за что на свете не встану с места, что руки и ноги отказываются слушаться меня, что я всего лишь тряпичная кукла, набитая мокрым песком.

– Гонсер, тебе же и километра не пройти.

– Попробую, каждый может попробовать.

Он суетился в каком-то нервном оживлении. Бестолково хватал разбросанные вещи и запихивал их в рюкзак. Кальсоны, свой спальник, мой фонарик. Оглядывался, что бы еще запаковать, пнул кусок доски, чтобы убедиться, что под ней лежит всего-навсего обрывок замасленной бумаги.

– Ты видел топор? У кого был топор?

– Его всегда носил Малыш. А на кой тебе топор?

– А тот штык?

– Понятия не имею. Последний раз я видел его в шалаше. Может, тоже у Малыша…

– Дай мне свои часы.

– На кой хрен тебе часы?