Читать книгу "Свинг - Инна Александрова"

Ирина Яновна, когда в больнице уже пришел в себя, сказала: ты очень счастливый, Сереженька…

Наверно, счастливый, если выкарабкался из абсцесса мозга. Ирина Яновна потом все объяснила мне на рентгеновском снимке. Знаешь, я теперь умею читать рентгеновские снимки. Это здорово интересно.

И хоть маман моя шипела, что операция сделана неудачно, я-то понимаю: если б не Ирина Яновна, лежать бы Сереге Скворцову в сырой земле…

Я тогда влюбился в твою мать. Смешно, конечно: семнадцатилетний юнец и сорокалетняя женщина. Но когда она в своей белой шапочке с выбившимися темно-каштановыми волосами появлялась в палате и огромными синими глазами смотрела на меня, казалось, боль куда-то уходит…

Знаю, Ирина Яновна хочет, чтобы я стал врачом, говорит, толк из меня получится. Да и сам я склонен в это верить. Так что потерпи, Анютка. Самую малость потерпи. Один год, всего год. Ну что он по сравнению с целой жизнью? Помнишь:

О верю, верю, счастье есть!

Еще и солнце не погасло.

Заря молитвенником красным

Пророчит благостную весть.

О верю, верю, счастье есть.

Только «есть» нужно заменить на «будет». Да, а девчонка эта, Рая, потом ко мне несколько раз в больницу приходила. Маленькая такая, хотя ей шестнадцать. На заводе в гидролизном работает. Отец погиб. У матери их четверо, она старшая. Семь классов кончила — и на завод. По-моему, хорошая девчонка.

Не дуй, не дуй губы. Вижу, что надула. Вчера с вокзала пошел на наши камни. Небо голубое-голубое. Тихо. И озеро — как огромное блюдце. Знаешь, в такие минуты кажется, нет ничего красивей нашего городка.

Анка! Скоро, скоро, как тогда в вагоне, возьму твое лицо в ладони, долго-долго буду смотреть, а потом…

Сентябрь 1949-го. Приозерск

Ну, наконец-то ты добралась: четверо суток в поезде, две пересадки. Устала? А братца своего не жалей. Подумаешь, прошелся с сундучком до трамвая. Ну и что, что в форме. У нас ведь чемоданы не продаются.

Опечалена, что не дали общежития? Значит, если жив отец и не был на фронте, общежитие не полагается. А то, что Бронислав Брониславович вкалывал здесь не меньше, чем на фронте, не считается? Разве виноват он, что сердце больное. Сколько раз видел, как при разговоре о фронте бледнел до синевы…

Конечно, здесь материальная сторона замешана. Тебе к стипендии будут присылать, а у кого нет отца — не добавят. Но…

Ань! Нельзя другую квартиру поискать? Я так и вижу этого поганца, который сжирает твою еду.

Значит, сразу попала в начальники — староста группы. Это, наверно, большой чин… Ладно. Ты ведь знаешь, не падок я на почести, хотя, наверно, всякому приятно, когда работа его по заслугам оценивается.

Отец, несмотря на всю свою теперешнюю замкнутость, раз пять спрашивал, нет ли от тебя письма, и очень обрадовался, когда я сегодня пришел в его каморку — по-прежнему «плавает» в дыму — и прочитал твое письмо. Конечно, не все. Не дуй губы, не маленький. Сам знаю, что можно, а что…

Знаешь, Петр Дмитриевич — видишь, родного отца по имени и отчеству называю — по-моему, очень любит тебя. И не только потому, что ты ему симпатична как человек. В тебе он, наверно, хочет увидеть воплощение своих несбывшихся надежд.

Тетка рассказывала, что когда поступал он в Петербургский университет и был восторженным мальчиком, — мечтал о карьере ученого-филолога. Но в четырнадцатом году его забрали на фронт, а через полгода ранили. И когда вернулся домой, под Петроград, деда уже не было, а бабушка едва жива была. И хоть вроде бы из дворянского рода, а за душой у них ничего, ну совсем ничего не было. Последние золотые безделушки на еду променяли.

Зимой семнадцатого, когда стал преподавать в школе и получать хоть какую-то зарплату, полегчало, но голод погнал их в Приозерск. Вот тебе и карьера ученого-филолога…

Про себя не знаю что и писать. Вчера вечером шел с озера. Впереди — какие-то девчата. Вдруг затянули «Тоску по Родине». И так мне, Анка, тошно стало, что хоть возьми и напейся.

Ну, ну! Не хмурь брови! Подумаешь, один раз напился, теперь всю жизнь вспоминать будешь. Я умею себя в руках держать, не беспокойся.

Сели со Славкой опять вместе. Маман не нарадуется. Уж такой воспитанный, такой корректный молодой человек. Картинка! Подтянутый, аккуратный. А глаза-буравчики так и сверлят, так и сверлят…

Не подумай, что я в чем-то ему завидую. Но если у Славкиной матери это угодничество переходит в какую-то очень строгую исполнительность, за что и ценит ее Бронислав Брониславович в качестве секретарши, то Славка угодлив так, как были, наверно, угодливы хорошо вымуштрованные умные лакеи. Он далеко пойдет… В военное училище собирается. Наверно, правильно: отца нет, матери одной тяжело.

Был вчера у твоих — ноги сами несут. Не понравился мне Бронислав Брониславович — бледный и тяжело дышит.

Впервые за время нашей разлуки видел тебя во сне. Снилось, стою на перроне. Продрог — сильный мороз. Подходит поезд. Я не знаю твоего вагона. Все вышли — тебя нет. Вдруг от самого последнего — ты. В той шапочке, что я так люблю. Я бегу и все никак не могу тебя обнять…

Октябрь 1949-го. Приозерск

Вчера Ирине Яновне отмечали сорок два. Красивая она женщина, ей-богу! И хромота не мешает, хотя маман как-то прошлась на этот счет… Завидует она Ирине Яновне.

Никогда мои родители не любили друг друга. У матери ведь был парень, из богатых. Уехал куда-то. Тетка как-то сказала — сослали. А в двадцать четвертом они с отцом встретились. Мать в это время уже в горисполкоме работала. Отцу некуда было деться — ни кола, ни двора. У матери — дом, она ведь из местных. Вот и сошлись. А в двадцать пятом Юрка родился.

Вчера с Ириной Яновной под мою гитару «Письмо к матери» пели. Знаешь, честная компания — было человек пятнадцать — на бис потребовала. Вот так! Из лекарей выгонят — в артисты подадимся…

Как хорошо мне всегда у вас. Только вот тебя, мой воробей, не было. Тебе не икалось? А мы несколько раз за Ваше, мадемуазель, здоровье рюмки поднимали.

Уехали в Ленинград Юра с Лелей. Пробыли всего три дня. Привезли Вовку. Конечно, ребенку всего два года, а мать Лели далеко от Рязани живет. Вдруг ребенок заболеет? У них в деревне даже медпункта нет.

Вовка забавный. Сейчас бегает в одной рубашонке, лупит меня линейкой и твердит: «Тлельчей, ты сляпа»…

Тетке трудно с ним будет, весь дом на ней. Маман же в смысле женских дел — палец о палец не ударит. Не то что Ирина Яновна.

Я, как могу, помогаю: вода, дрова, уголь на мне. Но готовить, стирать, убирать тетка мне не дает. На днях взялся помыть пол — шум подняла. Не мужское, видите ли, дело. А женское дело горбатиться, как она? Ведь света белого не видит. У нее же никаких подружек нет, никуда не ходит: работа, работа, работа. Вчера Любовь Дмитриевна, милая моя тетушка, заставила нас с отцом прогуляться. Знаешь, куда? За можжевельником. В этом году шишкоягоды необыкновенные — огромные, блестящие, иссиня-черные, с восковым налетом. Теперь на всю зиму квас и настоечка для Петра Дмитриевича будут. Очень он это уважает. Верно, они и вправду полезные. Вместо чая хорошо. Вот только руки искололи здорово. А красотища, Анка, — дух захватывает! Лес еще не весь облетел — золотом полыхает.