Читать книгу "Футбол 1860 года - Кэндзабуро Оэ"

«В то мгновение, когда я коснулась тебя, мне показалось, я возвращаюсь к тем дням, когда носила в себе нашего ребенка. У меня даже дыхание перехватило от страха, что я прямо сейчас рожу что-то чудовищное. Тебе, наверное, этого не понять?»

— Така что, насиловал жену? И ты, Хоси, вошел в комнату, услышав ее крик о помощи? — спросил я, испытывая новый приступ ярости еще и оттого, что вспомнил все это.

Заплаканное лицо Хосио неожиданно смягчилось — он стал вдумываться в мои слова и вдруг со страхом замотал головой:

— Нет, нет! Така не насиловал! Когда я первый раз заглянул в щель, Нацу-тян была, видимо, еще усталой и ей просто лень было противиться прикосновениям Така. Но потом, когда я ворвался в комнату, она уже ждала Така — это по всему было видно! Она крепко прижалась к нему. «Если ты это сделаешь, расскажу Мицу!»— крикнул я ей. «Говори, пожалуйста», — только и ответила она.

Итак, прелюбодеи начали существовать.

— Мне стало противно смотреть на них, и я повернулся, чтобы уйти, а Такаси мне: «Завтра беги к Мицу, расскажи ему все, что видел». Голос его срывался на крик, и я по-настоящему испугался, что он разбудит Момо, а она с трудом заснула, приняв снотворное.

Хосио, проснувшись среди ночи, когда почувствовал, что из-под одеяла выбирается спавший рядом с ним Такаси, вскоре услышал его голос, доносившийся уже из соседней комнаты, где Нацуко спала вместе с Момоко. «Я почувствовал, что разрываюсь на части, так было, разумеется, и во время поездки в Америку…» — уловить смысл дальнейших слов Такаси полусонный Хосио не мог. Сначала он разбирал только отдельные слова, смысл которых с трудом доходил до него, проследить же нить разговора он был не в состоянии. И лишь позже, прислушавшись, он стал воспринимать все подряд. «…Пришли… Осмотрелся… Желания никакого не было, наоборот… Негритянский квартал… Водитель такси предупреждал, советовал отказаться от этой затеи… Но я почувствовал, что разрываюсь на части. И если бы я не определил, что представляют собой две силы, разрывающие меня на части… Если подумать, я всегда разрывался между потребностью оправдать себя, человека, в котором сидит насильник, и потребностью наказать себя за это. Но поскольку я, такой человек, существую, то разве не естественно желание и впредь оставаться таким? Но по мере того как желание это усиливалось, усиливалась и противоположная потребность — перечеркнуть себя, такого, и я начал страдать еще более оттого, что разрываюсь на части. И то, что во время борьбы против договора безопасности я встал на путь насилия, и то, что я, участник студенческого движения, избрал позицию несправедливого насилия, присоединившись к шайке бандитов и порвав с насилием слабаков, вынужденных идти в контратаку против несправедливого насилия, произошло потому, что я хотел оправдать себя, насильника, чтобы жить таким, каков я…»

«Почему ты говоришь, Така, „таким, каков я“? Почему ты говоришь о себе как о насильнике?» — печально спросила молча слушавшая жена.

— Жена была пьяна? — спросил я, прерывая рассказ Хосио, но юноша разбил и эту мою надежду.

— Нацу-тян больше не пьет, — сказал он.

«Это связано с пережитым мною, о чем я никому не могу рассказать, если собираюсь еще жить, — сказал Такаси после молчания, заставившего подслушивающего затаить дыхание. — Будет лучше, если ты, не спрашивая меня об этом, поверишь, что я разрываюсь на части».

«Я понимаю, как сильно ты, Така, разрываешься на части, и мне не нужно знать, почему все это происходит».

«Да, во всяком случае я живу, беспрерывно разрываясь на части, — это точно. Стоит мне какое-то время пожить в мире и покое, и я начинаю себя будоражить, чтобы снова убедиться, что я разрываюсь на части. Точно наркоман, я должен постоянно увеличивать дозу возбуждения. Встряска, которой я себя подвергаю, год от года становится все более жестокой».

«Если в первую же ночь по прибытии в Америку ты, Така, пошел в негритянский квартал именно для этого, то мне просто интересно, на какую встряску ты рассчитывал?»

«Я не имел ясного представления, что произойдет. Просто надеялся именно там получить сильную встряску. Но все кончилось тем, что я в ту странную ночь просто-напросто переспал с жирной, как Дзин, негритянкой. Погнала меня в негритянский квартал не обыкновенная похоть. Если у меня и была потребность, то иная, более глубокая. Водитель такси предупреждал, что среди ночи выходить из машины в таком месте опасно, советовал отказаться от этой затеи, предлагал даже отвезти меня в безопасное место, если я обязательно хочу переспать с негритянкой, но я отказался. В конце нашего разговора я остановил машину у какого-то бара. Вошел туда — это был бар с невероятно длинной, уходящей в темноту стойкой. Пьяные, молча сидевшие вдоль стойки, все были, разумеется, негры. Я взобрался на табурет, слишком высокий для японца; за стойкой во всю стену было зеркало, и я увидел отражающихся в нем человек пятьдесят негров, все они враждебно уставились на меня. Я почувствовал непреодолимое желание выпить стакан водки и тогда впервые понял, как мозг мой наполняется потребностью в самоистязании. Если бы я выпил водки и опьянел, то сразу полез бы драться. И меня, странного восточного человека, ворвавшегося в негритянском квартале в бар, наверняка избили бы до смерти.

Но когда ко мне подошел огромный бармен, я заказал всего лишь стакан имбирного пива. Испытывая потребность в самоистязании, я все же испугался так, что у меня даже потемнело в глазах. Я вообще боюсь смерти, а тем более насильственной. Это стало моей сущностью, которую я не мог побороть в себе с того дня, как избили до смерти брата S…»

— Когда я услышал, что Така трусит, то впервые усомнился в нем, — сказал Хосио с мрачной, полной горечи озлобленностью, несвойственной его возрасту. — Потому-то я и решил подсмотреть в щель. Я все увидел в свете ночника — Момоко всегда спит с ночником, потому что боится темноты. Така, разговаривая, гладил Нацу-тян. Тогда еще Нацу-тян была усталой, и ей, видно, было лень отбросить его руку.

«Выпив маленькими глотками пиво, я вышел из бара и пошел по темной улице. Фонари почти не освещали ее. Хотя была уже глубокая ночь, у пожарных лестниц и в подъездах огромных темных старомодных домов толпились негры и, насколько я понимал, что-то отпускали по моему адресу, когда я проходил мимо. Чей-то голос, который я явно расслышал, произнес: „I hate Chinese, Charly!“[24]. Я бессознательно ускорил шаг, и стоило лишь представить себе, что потный негр нагоняет меня, бьет по голове и я валюсь замертво на грязную мостовую, как от страха я весь покрылся потом и свернул в еще более темный, еще более опасный переулок. Я был такой потный, что негритянка, с которой я потом спал, хотя от нее самой исходил ужасный запах, даже удивилась, что от японца так воняет потом. Я вошел во двор большого дома. Лоб и переносица горели огнем от страха, что в меня выстрелят! Я бежал как затравленный, и в моей голове, от которой отлила кровь, хотя на улице было жарко, все время вертелась поучительная история, в общем-то комичная, которую, стараясь предостеречь нас от опасных „похождений“ в Америке, рассказала руководительница нашего театрального коллектива, когда мы пересекали Тихий океан. Об этом, наверное, писали и японские газеты. Ну так вот, банковский служащий из Токио, посланный в Америку, пробыв там месяц, упал с двенадцатого этажа нью-йоркского отеля и разбился насмерть. Случилось это так: жившая в соседнем номере восьмидесятилетняя американка, проснувшись среди ночи, увидела за окном скребущего по стеклу голого японца, который стоял на четвереньках на узком карнизе. Испугавшись вопля старухи, голый японец рухнул вниз на мостовую. „Никому не известно, почему он, голый, скреб по стеклу — он даже не был пьян“, — рассказывала нам руководительница. Мне это показалось казнью, совершенной над собой человеком, беспредельно боящимся смерти. Быстро идти ночью одному по темному негритянскому кварталу было для меня тем же, что ползти голым по узкому карнизу на высоте двенадцатого этажа, направляясь в номер старухи. Но — мне еще не попался человек, который бы, проснувшись, закричал и заставил меня рухнуть вниз и разбиться насмерть. Неожиданно я вышел на сравнительно освещенную улицу и даже увидал, что ко мне направляется такси. Я бросился к нему, энергично размахивая руками, точно потерпевший крушение при виде судна. Когда начинается разрушение, оно идет беспрерывно. Через полчаса я уже сидел, запершись в комнате проститутки, и по-английски делился с ней самыми постыдными своими секретами и просил ее сделать вид, будто она воздаст мне заслуженную кару. „Делай все так, будто огромный негр насилует маленькую восточную девушку“, — бесстыдно умолял я ее. „Лишь бы заплатил, устрою тебе что хочешь“, — ответила она».