Читать книгу "Знахарь-2, или Профессор Вильчур - Тадеуш Доленга-Мостович"

— Петрусь, поблагодари пана профессора за то, что он вылечил тебя, а я тем временем соберу твои пожитки, — сказала она и вышла в сени.

Мальчик протянул руки так, точно хотел обнять профессора за шею. Вильчур, взволнованный, наклонился и поднял мальчика, чтобы поцеловать его.

— Ну и тяжелый же ты, — сказал, запыхавшись, Вильчур, опуская его на пол.

Спустя несколько минут возвратилась Люция, а за ней на пороге появился отец Петруся и стал благодарить и извиняться за хлопоты, которые, наверное, его сын доставил им.

— Вовсе никаких хлопот, — весело ответила Люция. — Он самый замечательный мальчик, которого я встречала в жизни.

Мгновенно она подняла Петруся на руки, прижала его к себе и закружилась с ним по комнате.

Она даже не заметила, какое впечатление эта сцена произвела на Вильчура. Он с грустью смотрел, как она без малейшего усилия танцевала по комнате с мальчиком на руках, с тем самым мальчиком, которого он едва смог поднять. Никогда прежде ничто не подчеркивало так сильно разницу их возраста и разницу их сил.

Люция не заметила и даже не догадалась, какой болью отозвалось это в его сердце, какой удар был нанесен его надеждам. И позже она не могла объяснить себе, казалось, ничем не обоснованное отстранение от нее Вильчура и грусть, которая не покидала его. Напрасно она искала в своей памяти какое-то опрометчивое слово, какой-то поступок, которым она могла оттолкнуть его. Она боялась спросить его откровенно, так как знала, что он ничего не ответит, а в результате еще более углубится та невидимая черта, которая снова начала их разделять.

Вильчур еще больше, чем Люция, чувствовал существование этой черты. Он видел, как легко она поднималась по ступенькам, как, не прибегая ни к чьей помощи, перестилала постели больным, передвигая их и перенося. Он замечал, как после целого дня тяжелой работы она уходила на длительные прогулки; несмотря на холодную воду в прудах, она ежедневно купалась, плавала быстро и красиво, словом, была молодой, очень молодой, настолько молодой, что его рядом с ней нужно было считать стариком. И вот сейчас, когда Прокоп задал вопрос, он ответил:

— Не знаю, сам не знаю. Прокоп пожал плечами.

— А что тут нужно знать? Она хочет за тебя? Вильчур пробормотал:

— Хочет, потому что не понимает.

— Так если хочет, вот и женись. Что это за порядок, чтобы мужик без бабы был?

— Но прими, Прокоп, во внимание разницу в возрасте. Она молода и красива, а я уже старик. У нее впереди будущее. Что же я буду ее жизнь перечеркивать.

Прокоп вскипел:

— Вот мудрый ты человек, а говоришь глупости. Не диво, если дурак глупость несет, а если умный человек говорит глупости, то и смеяться не хочется. Ну какой ты дед? Если ты дед, то кто я? Я же тебя куда старше, а если бы, не дай Бог, Агата померла, так и женился бы.

— Видишь, Прокоп, у вас иначе. У вас жену берут, чтобы иметь хозяйку, а у нас из чувства любви.

— Вот и плохо, — заключил Прокоп. — Надо и для одного, и для другого. А мало людей постарше на молодых женятся? Хо, уже только в нашей околице я насчитал бы тебе человек тридцать. И потом, чего тебе не хватает? Ты что думаешь, что только она одна хотела бы за тебя выйти? Каждая хотела бы. Теперь еще одно: говоришь, что перечеркнешь ее жизнь. Одно из двух: или в добром здравии будешь жить долго, так ей нечего будет жаловаться, или останется вдовой и получит свободную жизнь. Вот и все ясно.

После разговора с Прокопом Вильчур почувствовал себя значительно увереннее. Он, действительно, не связывал жизнь Люции. Она ведь была уже зрелой женщиной и знала, чего хочет. Нельзя всех людей мерить одной меркой. А может быть, для нее будет счастьем, настоящим счастьем то, что он может дать ей: спокойную, умеренную жизнь, нежную дружбу, сердечную привязанность, да и как мужчина он не исчерпал еще своих возможностей.

Когда после обеда, как обычно в воскресенье, он собирался с Люцией на кладбище в Радолишки, то решил откровенно обсудить с ней все эти вопросы и только потом принять решение.

Люция в этот день была немного грустной. Она как раз отвечала Кольскому на его длинное и полное горечи письмо. Ей казалось, что Кольский попал в какое-то затруднительное положение, что он подавлен, о чем не хочет или не может писать. Она была уверена в том, что если бы он откровенно все ей рассказал, то она сумела бы помочь ему, сумела бы найти для него какой-нибудь совет. Не сомневалась она и в том, что если бы они встретились, то он ничего не скрывал бы от нее, но в письмах не мог решиться на полную откровенность. Она догадывалась, что причиной его переживаний и отчаяния является женщина. Она была совершенно уверена в этом, равно как и в том, что та женщина не заслуживала его любви и что в его жизни она, та женщина, была скорее всего случайностью. Несмотря на это, Люция испытала что-то такое, чего, правда, не могла назвать ревностью. Она почувствовала себя уязвленной.

— У вас сегодня плохое настроение, — заметил Вильчур, когда они оказались на тропинке, вьющейся по берегу пруда. — Что-нибудь случилось?

— Да нет, — возразила она. — Я немного беспокоюсь о Кольском. Получила от него письмо, и хотя он не пишет, но я знаю, что у него какие-то серьезные проблемы.

— В клинике?

— Нет. Это скорее проблемы личного плана. У меня такое впечатление, что у него какой-то неудачный роман или обручился с кем-то, и это приносит ему огорчение.

— Кольский не производит впечатления человека, который легко поддается сердечным переживаниям. Это очень порядочный человек с сильным характером.

Он вспомнил последний разговор с Кольским и добавил:

— Возможно, его недостатком является довольно поспешное суждение, но это издержки молодости. Его вина окупается гражданским мужеством. Это большое достоинство в наше оппортунистическое время. Если будете писать ему, то передайте от меня привет.

Их беседу прервали крики, доносящиеся с пруда. Это Василь и Донка покрикивали с лодки в сторону берега. Только сейчас Вильчур с Люцией заметили Емела, удобно расположившегося в тени кустов. Рядом с ним стояла наполовину опорожненная уже бутылка водки. Молодые подплыли ближе и завязали с ним разговор. Донка, указывая на удалявшихся Люцию и Вильчура, сказала:

— И не завидно вам, пан Емел?

— Завидно? Чему?

— Ну, у каждого есть своя девушка, а вы один.

— Моя милая лягушечка, да, я один, один, как палец в носу; но если ты думаешь, что я завидую другим, то ты глубоко ошибаешься.

Василь громко рассмеялся:

— Потому что вы никогда не бываете один, вы всегда с бутылкой.

— Твое счастье, туземец, мой местный Ромео, что бутылка еще не опустошена. В противном случае я мог бы ее послать воздушным путем. Смотри, чтобы она не приземлилась на твоем органе обоняния.

— Хо-хо, вы не добросите сюда, — смеялся Василь, но на всякий случай взмахнул пару раз веслами, чтобы немного отдалиться от берега.