Читать книгу "Раб - Исаак Башевис Зингер"

— Поздравляю тебя, Яков! Мы достаточно долго были в разлуке… Он приподнял веки и понял: настало его время. Вот как, — пробормотал он приехал сюда умирать… Не суждено было мне лежать в Святой земле… Удел его был горек. Там у него были сын, внуки. Бениамин-Элиэзер даже не будет знать, что ему надо говорить кадиш. Но Яков не роптал на Всевышнего. Если это угодно в небесах, значит, так тому и быть. Все, что творит Господь Бог — оно к лучшему. Яков бросил взгляд на мешок, в котором лежал его талес, тфилин и несколько книг, взятых с собой: молитвенник, Хумаш и Мишна. Как произносить здесь святые слова? — спросил он себя. Он хотел помолиться, но губы не слушались. Пересилив себя, стал бормотать псалом, но избегал произносить имя Всевышнего. Он то впадал в дремоту, то снова открывая глаза.

Стали просыпаться обитатели богадельни. У еврея, возле топчана которого лежал Яков, была грязная борода, и лицо в глубоких морщинах тоже было грязно. Ему можно было дать и шестьдесят, и восемьдесят лет. Опустив на пол грязные ноги, он принялся будить Якова:

— Реб Яков, я сказал бы, что уже светает!

Яков открыл глаза.

— Вы хотите опоздать на молитву? — по-свойски выговаривал ему еврей.

— У меня нет воды для омовения рук.

— Что значит нет? Подойдите к рукомойнику.

— Боюсь, что я болен — проговорил Яков.

— Правда? У вас действительно желтое лицо… Еврей протянул руку и пощупал Якову лоб. Он приподнял щетки бровей и сказал:

— Пойду, позову доктора.

— Нет, не беспокойтесь!

— Помочь больному — это доброе дело.

Еврей натянул капот, обулся и вышел. Вокруг стали просыпаться женщины, дети. Зевали, кашляли, чихали. Какая-то нищенка кляла весь свет страшными проклятиями. Все искались. Яков снова почувствовал вонь. По полу, по стенам ползали тараканы. Сколько раз раввины предупреждали, что содержание в богадельне мужчин и женщин в одном помещении — грех. Но таков уж был обычай во многих городах. Считалось, что над хворыми и старыми ангел-соблазнитель не имеет власти. Здесь словно позабыли о еврейском целомудрии. Чернявая еврейка обнажила груди, болтающиеся пустыми мешками.

Яков быстро закрыл глаза. Он всегда хотел умереть в священных руинах, среди могил праведников и отшельников и быть похороненным на Хар Хазейтим. Он рисовал в своем воображении, как он туда перевезет прах Сарры, сделает надгробный памятник ей и, заранее, себе. После погребения Бениамин-Элиэзер скажет Кадиш. Но в небесах, видно, желали по-другому. Он грешен. Разве он заслужил лежать в Святой земле? Хорошо хотя бы, что он догадался взять с собой мешочек святой земли. Он лежал, не произнося ни звука. Полуголые дети лазали через него. Какая-то женщина ворчала:

— Может, здесь слишком просторно, так черт принес еще одного!…

До Якова не сразу дошло, что она имеет в виду его. Он хотел сказать что-то в свое оправдание, но у него не было ни сил ни подходящих слов на уме. Он прислушивался к собственному телу. Как же это произошло вот так сразу? Лег он вполне здоровым, а проснулся тяжело больным. Все у него болело, все было ему тягостно, противно, все в ней набухло в одеревенело. Желудок, казалось, перестал варить, внутренности в животе ощущались какими-то чужими. Зубы во рту сделались слабыми и лишними. Обычно он поутру справлял малую нужду, а сегодня ему и это было не нужно.

Сквозь щели век Яков видел, как едят женщины в дети. Ему это показалось диким. Он сделал над собой большое усилие, кое-как встал и вымыл под краном кадушки руки, затем неверной походкой направился во двор, чтобы оправиться прежде чем произнести молитвенное слово. Он встал у забора по малой нужде, но вытекли лишь отдельные капли.

День выдался жаркий. Солнце палило уже с утра. Перед богадельней, среди мусора в грязи росла трава и цвели цветочки — белые, желтые, с перышками, с усиками. Порхали бабочки. Золотистые мухи окружили кучу козьего помета. Откуда-то приковыляла хромая собака — одна нога приподнята, голова опущена. Она обнюхала землю. То налетал ветерок с поля, то доносилось зловоние городского отхожего места. В воздухе кружились перья, словно на птичьей бойне. Петухи кричали, кудахтали куры, гоготали гуси. На грядке, заросшей чертополохом, лежали куриные потроха, которыми играла ворона, пытаясь их унести.

Яков стоял пораженный. Это и есть мир, который ему предстоит вот-вот покинуть. Он вернулся в богадельню и попытался поднять свой мешок. Оставаться здесь он не мог. Женщина права, — здесь достаточно тесно и без него. Одно дело — прийти в богадельню, чтобы помочь немощным и калекам, и совсем другое — занимать у них место…

Только вчера мешок казался ему легким как перышко. Сейчас он его еле поднял. Он мучился с ним, как с тяжелым грузом покуда не перекинул через плечо. Он обратился ко всем:

— Прощайте! Не обессудьте.

— О, горе мне! Человек этот болен! Не давайте ему уйти! — закричала скрипучим голосом та самая еврейка, которая только-что упрекнула его за то, что он занимает здесь место.

— Куда вы идете, реб Яков? — послышались со всех сторон голоса.

— В молельный дом.

— Боже мой! Он ведь не стоит на ногах! — раздался женский писклявый голос.

— Дайте ему воды!…

— Благодарю, не надо. Извините. Яков поцеловал мезузу и направился к молельному дому, который находился тут же напротив. Он шел мелкими шажками, то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть. Оттуда доносились уже голоса молящихся и юношей, изучающих Талмуд.

Во время молитвы Якову сделалось плохо. Он упал в талесе и в тфилин. В молельном доме поднялся шум. Один из горожан, не имевший детей, отвез Якова к себе домой и отвел ему отдельную комнату. Муж и жена ухаживали за ним.

Привели доктора, и тот сделал все, что мог: пустил больному кровь, поставил пиявки, давал разные травяные настои, но ничего не помогало.

Час от часу Якову становилось хуже. Голос его сделался таким тихим, что едва можно было понять, что он говорит. На другое утро он попросил подать ему талес и тфилин, но чтобы надеть талес и обмотать вокруг руки ремешки тфилин, у него не нашлось сил. Жители Пилицы приходили его проведать, пришел раввин, и Яков попросил его прочесть с ним исповедальную молитву "За грехи" как в Иом Кипур. Он пытался даже бить себя в грудь, но у него не было сил, чтобы сжать кулак и поднести к груди.

Так же, как всегда, сколько он себя помнил, был он силен, так теперь стал слаб. Он не был в состоянии. даже повернуться на другой бок. Ему было трудно открыть рот и проглотить ложку теплой воды.

То и дело он впадал в дремоту. Лежал, смежив веки, весь поглощенный чем-то таким, чего здоровому не понять. Он не думал, но что-то думало в нем само. А он, Яков, толком не знал, что именно. Он постигал науку нездешнего мира. К нему являлись потусторонние образы. Все они были с ним — отец. мать, сестры, Зелде-Лэйе, дети, Сарра, — царство им всем небесное! — Пришел к нему даже Ян Бжик, который не был более христианином, а был праведником в раю. С Яковом вели спор. Спорящие с ним спорили, в свою очередь, между собой. Но без всякой злобы, а скорее, с любовью. Каждая сторона была по-своему права. И хотя Яков толком не знал, о чем препираются и что все это значит, он временами испытывал удивление. Знать бы все это здоровому! говорил он себе. — Тогда бы совсем по-другому служил Всевышнему. Было бы тогда на что уповать, никогда бы не одолевала печаль. Но как это можно поведать здоровым? Нет, невозможно.