Читать книгу "Стороны света - Алексей Варламов"

Они меня в грош не ставили, посылали за пряниками и сигаретами, а я платил им за это халтурной работой, прогулами. Я был сам, конечно, во всем виноват, вел себя как школяр, но я не мог с собой ничего поделать. Недаром так корила меня моя тетушка.

– Ты, мой милый, недоросль, – говорила она. – У тебя болезнь века – недорослизм.

– Мне не нравится это слово, – слабо возражал я в ответ. – Оно плохо состыковано: корень русский, а суффикс иностранный.

Тетушка, главной своей заслугой считавшая знание русского языка и народной жизни – она была этнолингвистом и ездила в экспедиции записывать старинные обряды и предания, – разражалась бранью и говорила, что такие, как я, горе-филологи драконят язык, ставят всюду запреты и регламентации, указывают, как можно говорить и как нельзя. Сама же она стыдилась своего нерусского имени и себя называла Аленой Юрьевной (а я в пику громко декламировал – Алина, сжальтесь надо мною), уснащала свою речь словечками типа «давеча», «нынче», «батюшки», «ой лихо мне» и была очень невысокого мнения о моей лингвистической компетентности. Представляю, что бы она сказала, узнай, что я хочу написать роман.

– Я бы мог вам, конечно, дать задание, – продолжал Сергей Сергеевич, выводя меня из грезы, – но видите ли, будет лучше, если вы сами найдете для себя какую-нибудь тему и мы выпишем вам командировку. Полистайте пока наш журнал, подумайте, а когда выберете тему, приходите.

Я пошел в библиотеку и затребовал для себя годовой комплект ковалевского журнала. Это был действительно очень любопытный журнал, он печатал всех без разбору: митрополитов, пропагандистов, партийных работников, мулл, шаманов, какую-то экзотику в набедренных повязках, там была превосходная статья о Туринской плащанице, математически доказывающая, что истина с Христом не расходится, была там даже статья профессора Грушева, называвшаяся, между прочим, «Беседы о нравственном значении атеизма», не было только в этом журнале места для меня с моей сумятицей в голове. В конце концов, промаявшись две недели, я позвонил Ковалеву и сказал, что буду писать про Оптину пустынь, о которой я помнил из курса по истории русской литературы.

Сергей Сергеевич велел мне приехать и мягко поинтересовался, как мне видится этот материал и что я знаю вообще о знаменитом монастыре. Оказалось, что знаю я о нем еще меньше, чем о нравственном значении атеизма. Сергей Сергеевич поцокал языком, назвал десятка полтора почтеннейших известных и неизвестных мне имен и сказал:

– Я, конечно, могу послать вас в Оптину, но дело в том, что ее скоро отдадут церкви, о чем, правда, – он понизил голос и со значением посмотрел на меня, – иерархи еще не знают. Так что давайте пока эту тему не трогать. А я вам предложу нечто другое. Мы получаем очень много писем от верующих, просьб им помочь и, как можем, помогаем. По всякому письму корреспондента не пошлешь, но вот у меня письмо, в котором есть что-то настораживающее. Действительно, надо разобраться.

Впоследствии оказалось, что и на старуху бывает проруха, в этот раз чутье моему собеседнику изменило, но это было впоследствии, а пока я читал письмо.

«Уважаемые товарищи! Пишет вам учитель Ювашинской средней школы из Чувашской АССР. У нас в селе живет старушка Мария Пахомовна Сырова, солдатская вдова. Старушка попала в беду, а помочь ей никто не хочет, местные власти ее запугивают. Уверен, необходимо вмешательство вашего журнала. Всех обстоятельств в письме изложить не могу, пришлите вашего корреспондента, пусть он на месте разберется. Сделайте доброе дело, и люди вам спасибо скажут.

Член КПСС с 1956 года А.П. Кулаков».

– Вот такое загадочное письмо, – заметил Сергей Сергеевич, – и знаете, думаю, там действительно какая-то нехорошая случилась история. Да и по письму чувствуется, что писал его совестливый человек. В деревне это часто бывает, что учитель – человек честный и один за правду выступает. Так что вы поезжайте, у вас будут самые широкие полномочия, разговаривайте с кем считаете нужным – райком партии, исполком, все что угодно. В случае необходимости езжайте в Чебоксары в Совет по делам религии. Словом, главное – разберитесь на месте, помогите. А потом очерк напишите. Получится у вас материал – будем с вами работать.

Он выписал мне командировку, и я ушел от него в странном возбужденном состоянии и стал разглядывать свое удостоверение внештатного корреспондента, но чувство у меня было такое, будто я не корреспондент, а какой-то самозванец и ничего хорошего из моей поездки не выйдет.

С грехом пополам, не зная, у кого и как спросить, где находится школа, и, вероятно, безмерно удивляя жителей Ювашина, я дошел наконец до школы и спросил у какой-то испуганной ученицы, как мне найти учителя истории. По дороге я много думал об этом человеке, пытался представить, как он выглядит и что за таинственная история, о которой нельзя написать в письме, могла здесь случиться, я даже помышлял о своей удаче, о том, что сумею написать потрясающий очерк, – и вот из класса вышел невысокого роста человек в поношенном костюме и очках с сильными линзами, и мы оба обомлели. Он – вероятно, оттого, что ожидал увидеть кого-нибудь посолиднее (в свои двадцать два года я был похож на десятиклассника, это меня убивало и служило источником всяческих моих огорчений и недоразумений, пробовал я было отращивать бороду, но она росла клочками, и я был вынужден от бороды отказаться), а я – оттого, что учитель был как две капли воды похож на того самого профессора атеизма Грушева и еще, почему-то пришло мне в голову, на великого обманщика Гудвина – волшебника Изумрудного города.

Однако выбирать ни ему, ни мне не приходилось.

Первый все же начал я.

– Вы написали, что не можете изложить всех обстоятельств в письме. Я вас слушаю.

– Да, да, – спохватился мой Гудвин, – у нас тут действительно сложная ситуация. Очень сложная.

– В чем же сложность?

– Сложность? – Он все как бы раздумывал, стоило ли ему посвящать меня в это дело, и с сомнением разглядывал мои напряженное лицо и руки, застывшие над специально купленным в Москве красивым блокнотом для записей.

– А вы не могли бы рассказать немного о себе? – прервал я его раздумья.

– Хорошо, хорошо, – закивал он и стал, запинаясь, точно на иностранном языке, хотя сам был русский, говорить: – Я сам не местный. В войну меня вывезли из Ленинграда, родителей я потерял, воспитывался в детском доме. Потом вот институт закончил, сюда попал по распределению и работаю в школе двенадцатый год.

Тут я к нему потеплел, и у меня прямо перед глазами возник текст будущей статьи – а может быть, и не статьи – о судьбе ребенка-блокадника, о прекрасном, забытом нами слове «милосердие», о сострадании и помощи чужим людям, которые моему герою совсем не чужие, потому что обогрели его в войну, и теперь он возвращает им долг.

– Ну так что же у вас случилось со старушкой? – спросил я участливо.

– Со старушкой, ага, – забормотал он. – Да, старушка, конечно. Дело ведь не только в конкретной Марии Пахомовне или в ком-то другом, – заговорил учитель наконец обстоятельно, – дело в общем. У нас в селе сложилась очень неблагоприятная атеистическая обстановка. Несколько лет назад одна наша жительница стала собирать подписи с требованием открыть церковь. И местные власти этому поначалу попустительствовали. Я со своей стороны стал делать все, что мог, написал в обком партии, приехала комиссия, мы тут разобрались, уладили. Но ведь покоя не жди. Чувствуется, затихли они и ждут своего часа. И очень в селе нехорошо, а власти опять бездействуют. Боятся они чего-то, понимаешь? Поэтому я и написал в ваш журнал, чтобы вы сделали хороший, квалифицированный анализ того, что здесь происходит. Ты пойми, у нас тут не Москва, нам очень трудно, религия здесь по домам прячется, но только дай слабину – вылезут. На коровник денег нет – а на церковь свою соберут, попа найдут. Детей крестят, покойников отпевают, председатель сельсовета и та внука крестила, а в районе молчок – у нас все благополучно.