Читать книгу "Время секонд хэнд - Светлана Алексиевич"

Он долго не разрешал включить диктофон. Потом неожиданно сам предложил: «А вот это запишите… Тут уже – история, а не семейные конфликты – отцы и дети. Фамилию не называйте. Я не боюсь, но мне неприятно».

…Вам все известно… Но… что мы можем сказать о смерти? Ничего вразумительного… И-и… а-а… о-о! Абсолютно незнакомое чувство…

…До сих пор мне нравятся советские фильмы, есть в них что-то такое, что не найдешь в современных фильмах. Я это «что-то» тоже любил. Любил с детства. А что – не сформулирую. Увлекался историей, много читал, все тогда много читали, я читал о челюскинцах и Чкалове… о Гагарине и Королеве… но я долго ничего не знал о 37-м годе. Однажды спросил мать: «Где умер наш дедушка?» – она упала в обморок. Отец сказал: «Никогда больше маму об этом не спрашивай». Я был октябренком, пионером, не важно, верил я в это или нет. Может, и верил? Скорее не задумывался… Комсомол. Песни у костра: «Если друг оказался вдруг / И не друг, и не враг, а так…». И далее… (Закуривает.) Мечта? Мечтал быть военным. Летать! Престижно, красиво. Все девушки мечтали выйти замуж за военного. Любимый писатель – Куприн. Офицер! Красивая форма… Геройская смерть! Мужские попойки. Дружба. Это было привлекательно, принималось с юношеским восторгом. И родители поддерживали. Меня воспитывали по советским книжкам: «человек выше», «человека невозможно», «человек – это звучит гордо». Рассказывали о человеке, которого нет… в природе его нет… Я до сих пор не пойму, почему в то время было столько идеалистов? А сейчас они пропали. Какой идеализм у поколения пепси? Прагматики. Окончил военное училище и служил на Камчатке. У границы. Там, где только снег и сопки. Единственное, что мне всегда нравилось в моей стране – это природа. Пейзаж. Это – да! Через два года послали в военную академию – окончил с отличием. Очередные звездочки! Карьера! Похоронили бы на лафете с салютом… (С вызовом.) А сейчас? Перемена декораций… Из советского майора получился бизнесмен. Торгую итальянской сантехникой… Напророчил бы мне это кто-нибудь десять лет назад, я бы этого нострадамуса даже бить не стал – посмеялся бы шутке. Я был абсолютно советский – любить деньги стыдно, любить надо мечту. (Закуривает и молчит.) Жалко… забывается многое… Забывается, потому что слишком быстро все происходит. Калейдоскоп. Сначала я влюбился в Горбачева, потом в нем разочаровался. Ходил на демонстрации и орал вместе со всеми: «Ельцин – да! Горбачев – нет!». Кричал: «Шестую статью – доло-о-ой!». И даже расклеивал какие-то листовки. Говорили и читали, читали и говорили. Чего мы хотели? Наши родители хотели всё говорить и всё читать. Они мечтали жить при гуманном социализме… с человеческим лицом… А молодые? Мы… Мы тоже мечтали о свободе. Но что это такое? Одни теории… Хотели жить, как на Западе. Слушать их музыку, так же одеваться, ездить по миру. «Перемен хотим… перемен…» – пел Виктор Цой. Куда неслись – не понимали. Все мечтали… А в продуктовых магазинах стояли одни трехлитровые банки с березовым соком и маринованной капустой. Пачки лаврового листа. Талоны на макароны, масло, крупу… на табак… В очереди за водкой могли убить! Но напечатали запрещенного Платонова… Гроссмана… Вывели войска из Афганистана. Я остался живой, я думал, что мы все, кто там был – герои. Вернулись на Родину, а Родины нет! Вместо Родины – новая страна, плевать ей на нас! Армия разваливалась, военных стали чернить, поносить. Убийцы! Из защитников превратились в убийц. На нас повесили все: и Афганистан, и Вильнюс, и Баку. Всю кровь. Вечером ходить по городу в военной форме было небезопасно, могли избить. Люди злые, потому что – ни еды, ни вещей. Никто ничего не понимает. В полку у нас самолеты не летали – не было горючего. Экипажи сидели на земле – и в карты резались, водку жрали. На офицерскую зарплату можно было купить десять буханок хлеба. Один друг застрелился… второй… Уходили из армии, разбегались кто куда. У всех – семьи… у меня – двое детей, собака и кот… Как жить? Собаку перевели с мяса на творог, сами неделями ели одну кашу. Все это из памяти стирается… Да, надо записывать, пока кто-то еще что-то помнит. Офицеры… Мы по ночам разгружали вагоны, работали сторожами. Асфальт заливали. Вместе со мной вкалывали кандидаты наук, врачи, хирурги. Даже пианиста из филармонии помню. Я научился класть керамическую плитку и устанавливать бронированные двери. И так далее… далее… Начался бизнес… кто вез компьютеры… кто джинсы «варил»… (Смеется.) Двое договариваются: один покупает цистерну вина, другой продает. По рукам! Один идет искать деньги, а второй думает, где раздобыть цистерну вина? И анекдот, и правда. Ко мне тоже такие приходили: кроссовки рваные, а продавали вертолет… (Пауза.)

Но мы выжили! Выжили… И страна выжила! А что мы знаем о душе? Только то, что она есть. Я… мои друзья… у нас все нормально… У одного – строительная фирма, у другого – продуктовый магазинчик – сыр, мясо, колбасы, третий мебелью торгует. У кого-то капитал за границей, у кого-то дом на Кипре. Один – бывший кандидат наук, второй – инженер. Умные, образованные люди. Это в газетах рисуют «нового русского» с золотой цепью килограммов на десять, в машине у него бампер золотой, а колеса серебряные. Фольклор! В успешном бизнесе есть все кто угодно, только не дураки. Ну вот, мы соберемся… Приносим дорогой коньяк, но пьем водку. Пьем водку и под утро пьяные обнимаемся и орем комсомольские песни: «Комсомольцы – добровольцы… / Мы сильны нашей верною дружбой…». Вспоминаем, как студентами ездили «на картошку» и смешные случаи из армейской жизни. Вспоминаем, короче, советское время. Понимаете? А кончаются разговоры всегда так: «Беспредел сегодня. Сталин нам нужен». Хотя у нас, говорю вам, все хорошо. Что это? Взять меня… Для меня седьмое ноября – праздник. Я праздную что-то великое. Мне его жалко, даже очень жалко. Если по правде… С одной стороны, ностальгия, а с другой стороны, страх. Все хотят уехать, свалить из страны. Заработать «бабки» – и свалить. А наши дети? Все мечтают выучиться на бухгалтеров. А спросите у них о Сталине… Напрочь отрубило! Приблизительное представление… Я дал сыну почитать Солженицына – он все время смеялся. Слышу! – смеется. Для него обвинение, что человек был агентом трех разведок, уже смешно. «Папа… Ни одного грамотного следователя, в каждом слове – орфографическая ошибка. Даже слово расстрелять они пишут неправильно…» Он никогда не поймет меня и мою мать, потому что он ни одного дня не жил в советской стране. Я… и мой сын… и моя мать… Мы все живем в разных странах, хотя все это – Россия. Но мы чудовищно друг с другом связаны. Чудовищно! Все чувствуют себя обманутыми…

…Социализм – это алхимия. Алхимическая идея. Летели вперед, а приехали неизвестно куда. «К кому обратиться, чтобы вступить в коммунистическую партию?» – «К психиатру». А им… нашим родителям… моей матери… хочется услышать, что они прожили большую и не бездарную жизнь и верили в то, во что стоит верить. А что они слышат? Они слышат со всех сторон, что их жизнь полное говно, и у них ничего не было, кроме их ужасных ракет и танков. Готовы были отразить любого врага. И отразили бы! Но без всякой войны все рухнуло. Никто не может понять – почему? Тут надо думать… А думать не учили. Все помнят только страх… и говорят о страхе… Я где-то читал, что страх – это тоже форма любви. Кажется, эти слова принадлежат Сталину… Сегодня в музеях пусто… А церкви полные, потому что всем нам нужны психотерапевты. Психотерапевтические сеансы. Вы думаете, Чумак и Кашпировский лечат тело? Они лечат душу. Сотни тысяч людей сидят у телевизора и слушают их, как загипнотизированные. Это – наркотик! Страшное чувство одиночества… брошенности… У всех – от таксиста и клерка в офисе до народного артиста и академика. Все безумно одиноки. И так далее… так… Жизнь полностью переменилась. Мир теперь разделился по-другому: не на «белых» и «красных», не на тех, кто сидел и кто сажал, кто читал Солженицына и кто его не читал, а на тех, кто может купить и кто не может. Вам это не нравится? Не нравится… ясное дело… И мне… не нравится… Вы и даже я… мы были романтиками… А наивные шестидесятники? Секта честных людей… Верили, что коммунизм падет, и русский человек сейчас же бросится учиться свободе, а он бросился учиться жить. Жить! Все попробовать, лизнуть, откусить. Вот вкусная еда, вот модная одежда… путешествия… Он захотел увидеть пальмы и пустыню. Верблюдов… А не гореть и сгорать, не бежать все время куда-то с факелом и топором. Нет, просто жить, как другие живут… Во Франции и Монако… Ведь можно и не успеть! Дали землю, но могут забрать, разрешили торговать, но могут посадить. И фабрику отберут, и магазинчик. Сверлит этот страх в мозжечке. Буравит. Какая история?! Надо скорее деньги зарабатывать. Никто не думает ни о чем таком великом… грандиозном… Объелись великим! Хочется человеческого. Нормального. Обыкновенного… ну обыкновенного, понимаете! А про великое можно вспомнить так… под водочку… Первыми в космос полетели… И танки клепали самые лучшие в мире, но не было стирального порошка и туалетной бумаги. Эти проклятые унитазы всегда текли! Полиэтиленовые пакеты мыли и сушили на балконе. А видеомагнитофон в доме был вроде личного вертолета. Парень в джинсах – не зависть к нему, а декоративный интерес… Экзотика! Вот она – плата! Это была плата за ракеты и космические корабли. За великую историю! (Пауза.) Я вам тут наговорил… Все сегодня хотят говорить, но никто друг друга не слышит…