Читать книгу "Банда 6 - Виктор Пронин"

Тут же, в разбросанных по всей комнате креслах, сидели жильцы дома — Вохмянины, Света, Вьюев. И все. Больше никого из многочисленной свиты Объячева не осталось. Да и эти уже не жались, как прежде, друг к другу, кресла стояли как бы сами по себе, и никто не испытывал ни малейшего желания приблизиться к кому-либо, переброситься словцом. Сидя позади всех, Пафнутьев подумал, что только сейчас, наверное, их положение наиболее естественно. Они всегда были достаточно чужды друг другу, и лишь необходимость соблюдения неких правил, введенных самим Объячевым, вынуждала их произносить слова, изображать какие-то чувства.

Бутылка виски стояла, правда, как обычно, на журнальном столике, но никто не пытался на своем кресле подъехать к ней, а если уж кому хотелось выпить, то он просто наливал себе, сколько душа попросила, и отходил со стаканом к своему креслу. Бутылка, которая раньше вроде объединяла людей, теперь так же жестко и необратимо их разъединяла.

Света сидела в кресле, забравшись на сиденье с ногами и закутавшись в плед. И кресло она выбрала, и расположилась в нем как-то опасливо, чтобы видеть остальных и успеть вскочить, если вдруг возникнет опасность. Она все еще ожидала какого-то нападения и немного успокоилась, лишь когда в комнату вошел Пафнутьев и весело подмигнул ей. И уловил, уловил Пафнутьев в ее промелькнувшей улыбке радость, она обрадовалась, увидев его. Что-то счастливо напряглось у него в душе, сердце тревожно дрогнуло, сбилось со спокойного ритма, и кресло он выбрал так, чтобы можно было видеть лицо Светы.

Вьюев сидел, нервно вертя головой, непрестанно смотрел по сторонам, увидев Пафнутьева, вскочил, поздоровался, снова сел, попытался что-то сказать, но, махнув рукой в сторону Вохмяниных: дескать, потом поговорим, не могу при них — уставился в экран телевизора.

Телохранитель на этот раз сел ближе всех к столику с виски и время от времени угощал себя щедрым глотком. Иногда, круто развернувшись в кресле, он пристально, с какой-то пьяной настойчивостью смотрел на Вьюева, пока тот не начинал дергаться. Свою жену он старался не замечать, проскальзывая по ней взглядом, как по пустому месту. Увидев входившего Пафнутьева, поднял приветственно стакан и пробормотал нечто вроде «Наше вам с кисточкой».

— Наше вам с вазочкой! — ответил Пафнутьев.

— Вазочкой? — удивился Вохмянин. — Впервые слышу. Какую вазочку вы имеете в виду, гражданин начальник?

— Есть такое очень изысканное определение параши... Ночная ваза. Слыхали?

— Вы полагаете, что мне пора вспомнить о параше?

— Я сказал только о вазочке. А что касается того, надо ли вам вспомнить о параше... Не знаю. Мне кажется, что параша — это такая вещь, о которой невозможно забыть, сколько бы лет вы ни провели в разлуке.

— Пять лет, — сказал Вохмянин, с пьяной настойчивостью уставившись на Пафнутьева из-за спинки кресла. — Пять лет.

— Поздравляю, — несколько бестолково ответил Пафнутьев, но это было все, что он мог произнести. Разговор шел какой-то двусмысленный, с подковырками и подмигиваниями.

Слушая их, Вохмянина чуть улыбалась, если можно назвать улыбкой выражение, с которым смотрит с полотна Джоконда. Это было выражение самодовольного превосходства и снисходительности. Как и при разговоре с Пафнутьевым, она закинула ногу на ногу, отбросив полы халата в стороны. Обжигающе-белые ее бедра, наполненные любовью и желаниями, казалось, мерцали в полумраке комнаты. Хотя она сидела лицом к телевизору, Пафнутьев чувствовал, что все ее внимание направлено не к экрану, а назад — к нему, Вьюеву, Свете. Вохмянина поднялась, прошла к столику, плеснула себе в стакан виски, хотя там было достаточно. Пафнутьев понял — все это она проделала только для того, чтобы на обратном пути взглянуть, что делается за ее спиной, кто где сидит. И наступил краткий миг, когда их взгляды встретились, — Вохмянина улыбалась. Это означало, что все у нее получилось, все состоялось, и она может улыбаться если не с торжеством, то с удовлетворением.

— У вас все в порядке? — спросила она, вернувшись к своему креслу.

— Нет, что вы! — воскликнул Пафнутьев, мгновенно, в доли секунды, включаясь в дурашливый тон, который всегда спасал его в такие моменты. — В моей жизни столько всяких неприятностей, столько неразрешимого, почти бедственного...

— А выглядите даже как-то... Самодовольно.

— Маска, милая Катя! Только маска профессионала невысокого пошиба, ремесленника, замордованного жизнью.

— А мне о вас говорили другое, — сказала Вохмянина заигрывающе.

— Интриги и наговоры! — решительно сказал Пафнутьев.

— Но вас хвалили... И достаточно искренне.

— Кто? — вопрос был грубый, бездарный, его можно было назвать даже глупым, но Пафнутьев произнес его сознательно, потому что часто именно такие вот вопросы и оказываются полезнее тонких и продуманных. — Кто? — повторил он еще, чтобы нагляднее показать собственную тупость.

— Так я вам и сказала, — усмехнулась Вохмянина.

Шаланда появился на экране, величественный и скорбно значительный. Зритель должен был сразу почувствовать, как тяжело ему снова и снова вспоминать события, которые потрясли весь город. Не жалея красок, Шаланда рассказал со страшноватыми подробностями о смерти Объячева, его жены, случайного человека, забредшего на участок, о трагической гибели строителя, о миллионе долларов в спортивной сумке, о поздней электричке и бдительном милицейском патруле. Зрители увидели фотографии раскачивающегося под потолком бомжа, увидели скромный труп Маргариты, страшную рану в голове Объячева. Причем Шаланда, по просьбе Пафнутьева, рассказал, что преступник расстрелял мертвое тело, что убит Объячев острой велосипедной спицей, отравлен клофелином, облучен каким-то безжалостным радиоизотопом...

В результате получилось, что Шаланда не столько успокоил зрителей, сколько еще больше настращал их и как бы предупредил о новых жертвах, которые с мистической закономерностью появляются каждую ночь в зловещем объячевском доме. Все получилось хорошо, убедительно, Шаланда даже сослался на худолеевские изыскания в оккультных закономерностях цифр и знаков, планет и звезд.

Пристроившись за спинами объячевских домочадцев, Пафнутьев внимательно посматривал, как кто воспринимал выступление Шаланды. Дернулся от неожиданности и диковато посмотрел на него Вохмянин, когда услышал о велосипедной спице, нервно запахнула полы своего халата Катя. Света просто опустила голову, чтобы не видеть картинок, которые мелькали на экране, и только слушала. Больше всех ерзал Вьюев, порываясь что-то сказать, добавить к словам Шаланды, но Пафнутьев дал ему знак молчать: дескать, поговорим попозже, а сейчас давайте послушаем, тем более что хозяйка, да-да, хозяйка этого дома, так гостеприимно потчует нас прекрасным виски.

Нет, никогда больше не будет такого расследования у Пафнутьева и Худолея, никогда уже не отведут они душу напитком благородным и хмельным, напитком, который не бьет по голове кувалдой одурманивания, а обволакивает хмелем радостным, праздничным, заставляющим вспомнить самые счастливые дни, которых, как ни обидно, было удивительно мало!