Читать книгу "Книга стыда. Стыд в истории литературы - Жан-Пьер Мартен"

решила, что не останусь машинисткой всю свою жизнь, ма-ши-нист-кой, всю жизнь стучать на машинке, вся жизнь в конторе, нет, правда, что я хотела, так это быть художницей, впрочем, без отрицательных сторон этого занятия, то есть не рисовать и не писать красками без конца — помимо всего прочего, это казалось мне выше моих способностей, но в то же время ниже моих стремлений и моего бесконечного энтузиазма, нет, определенно у меня и тогда, и всегда было другое представление об искусстве: мне нравились их одежды, обстановка, манеры, нравилась окружающая художника пышность и то, как он работает, вдали от всяких контор, к тому же я себя видела скорее на картине, я принимала участие, но не делала ничего, я любила, когда на меня смотрят, но не как на машинистку и не только как на модель в школе изящных искусств, хотя я тем не менее очень охотно этим занималась за гроши, именно так я совершенно естественно стала художницей, да, художницей, пусть на свой лад: я купила папку для рисунков, чтобы убежать от стыда, угрожавшего моей жизни, жизни обыкновенной девушки, девушки из конторы, эта папка для рисунков стала моей эмблемой, я повсюду ходила с ней, по улице, в метро, и к тому же у меня было то, что называют вкусом, я одевалась на барахолках, люди сразу говорили себе, это художница, и я сама почти в это верила, репутация в своих собственных глазах создается быстро, и я, еще очень молодая, попутешествовала по свету, я жила с фламандским художником во Фландрии, среди лугов и коренастых рабочих лошадок, но я быстро разочаровалась, поверьте мне, мой художник пил, но я продолжала, продолжала тысячей способов силиться сделать из своей жизни произведение искусства (и мне сейчас кажется, что это еще сложнее, чем просто создать произведение искусства), хотя я очень люблю живопись, старалась убежать от судьбы машинистки (кроме того, эта профессия быстро пришла в упадок), но впереди мне грозили и другие испытания, и когда же на меня действительно обратят внимание?* * *

Я никогда не хожу в кафе одна, — говорит мне Б. — А поскольку я живу одна, я никогда не хожу в кафе и еще реже — в ресторан… Это напоминает мне о признании Сержа Дубровского: «Я никогда не смог бы никуда пойти вечером в компании одного только себя. Я вижу это так: пятидесятилетний человек словно на карантине. Хилый, болезненный, потягивающий в углу свое божоле, в сентиментальном тет-а-тет со своим рагу, не в силах даже достать себе проститутку! Бедняга. Неспособный даже найти себе друга. Когда я замечаю такого в ресторане, у меня разрывается сердце. Еда, бутылка — это как любовь: это хорошо только вдвоем, этим нужно делиться. Я разделю свой ужин с самим собой. У себя дома, где никто на вас не смотрит, можно не считаться ни с кем».

Стыд стареющего холостяка, стыд всеми покинутого юноши, стыд одинокого человека, очевидно лишенного любви: любовь — это капитал, который выставляют напоказ, символическое благо, которого не хватает или которым себя оправдывают.

* * *

Сидя напротив нее за письменным столом, нотариус говорит ей о коллеге-еврее. Я знаю их, этих людей, говорит он ей. Она смотрит на него молча и пристально. Но когда она думает, что видит, какой краснеет, краска бросается в лицо ей самой.

* * *

Стыд по мелким поводам, говорит мне подруга, не дает мне спать так же, как и по серьезным. В этом она едина с Руссо: стыд за свои мысли, как и стыд за свои слова, не имеет ничего общего с объективной ошибкой или сознанием собственной вины. «Я сделал первый и самый тягостный шаг в темном и грязном лабиринте моих признаний. Трудней всего признаваться не в том, что преступно, а в том, что смешно и постыдно. Отныне я уверен в себе; после того, что я только что осмелился сообщить, ничто уже не может остановить меня»[95]. Начиная с этого момента, цепочка признаний запустит поток стыда. В этом лабиринте нет никакой иерархии. Это бесконечный путь с множеством ловушек, затяжной тупик.

Стыд по мелким поводам? На самом деле мелких поводов для стыда не существует. Стыд, подобно поэзии, получается изо всего, он увеличивается не соразмерно с объектом, а в зависимости от того, что об этом объекте говорят. Ничтожные промахи, ненужные угрызения совести, мелкие грешки — весь этот «микростыд» только глубже засасывает в пучину.

Посмотрите, как великолепно описывает Жене в «Богоматери цветов» этот перенос стыда, это замещение основного стыда стыдами побочными, кроющимися в пустяках и громоздящимися один на другой в серии подмен: «Дивину, когда ей было около тридцати, охватила потребность в достоинстве. Ее шокировала любая мелочь: она, в молодости обладавшая наглостью, от которой содрогались бармены, краснела — и чувствовала, что краснеет, — из-за сущего пустяка, напоминавшего, самой хрупкостью символа, те состояния, в которых она действительно могла почувствовать себя униженной. Легкое потрясение — и чем легче, тем ужаснее — отбрасывало ее во времена нищеты. Удивительно, что с возрастом чувствительность Дивины возрастала, тогда как принято считать, что с течением жизни кожа грубеет. Ей в самом деле больше не стыдно было быть пидовкой, торгующей собой. В случае надобности она гордилась бы тем, что она — та самая пидовка, в девять отверстий которой вытекает сперма. Оскорбления женщин и мужчин тоже были ей безразличны. (До каких пор?) Но она потеряла контроль над собой, густо покраснела и, чтобы прийти в себя, чуть было не устроила скандал. Она цеплялась за свое достоинство»[96]. Так, Дивина чувствует себя оскорбленной при распределении остатков пачки сигарет «Кравен», от которого ее отстранили. Она «подумала с еще большим стыдом», — комментирует Жене.

Стыд — это острая ранимость, и он в высшей степени достоин уважения. Это потребность в достоинстве. Не отступление и падение, а скорее стремление превзойти себя, способность не довольствоваться своей репутацией — романтическая неудовлетворенность, порыв.

* * *

Высказывание Левинаса по поводу желания (желание — это акт мышления, простирающийся дальше, чем можно помыслить) применимо и к стыду: стыд — это акт мышления, простирающийся дальше, чем можно помыслить. Это также акт воспоминания, простирающийся дальше, чем можно вспомнить.

* *