Читать книгу "Дочь атамана - Тата Алатова"

обещали что угодно, продавали душу с потрохами. Канцлеру и этого было мало, он не отступился от тех ритуалов, которые проводил над собой, и платили за это его дети — до того слабые, что многие умирали во младенчестве.

— Смерть Катеньки, должно быть, стала страшным для него ударом.

— Черное это было время, траурное. Встреча с молодым атаманом оказалась роковой для Екатерины Карловны. Ах, зачем Александр Лядов был таким страстным… Сразу стало понятно, что бедняжке не выносить ребенка, я умолял позволить избавить ее от этого бремени. Но куда там!

Драго Ружа помолчал, глядя за ворота. Там простирались поля, узкая тропка вилась к деревне, покачивались верхушки деревьев, и утро казалось таким мирным, что говорить о прошлых горестях ему явно не хотелось.

— Все, чего она желала, — это позволить ребенку родиться на свет. Я подчинился ее желанию, и ты не представляешь, чего мне это стоило. Екатерина Карловна смирилась с тем, что не переживет своей ноши, и решила скрыться от всего мира, и от отца, и от юного атамана. Канцлер не позволил бы ей выносить ребенка, а Лядова она не хотела принуждать к медленному ожиданию своей смерти.

— Так это ты ее укрыл, — осенило Гранина, — Катеньку Краузе искали все, а ты спрятал ее прямо в Грозовой башне под самым носом у канцлера!

— Была и другая причина, по которой она не могла покинуть меня и бежать с Лядовым. Ребенок в ее утробе без моей волшбы никогда бы не родился. Как же мне хотелось, чтобы она сбросила его, пока еще была возможность ее спасти! Но я не осмелилися противиться ее решению.

— Что ты сделал с Сашей Александровной? Я видел кровь Андре — черную, смрадную.

— Вот я и прилагал все усилия, чтобы хоть драгоценного ребенка Екатерины Карловны миновало наследие сие. Кровь Лядовых сильна, а кровь канцлера — порчена. И я потихоньку вытягивал эту порчу как умел, да только ведь не целитель я!

Екатерине Карловне становилось все хуже и хуже, к концу срока она была так истерзана, что на нее больно было смотреть. Бедняжка стала очень худа и истощена, но держалась только любовью к дитяти своему. Когда подошло время, она надела самое оборванное, чтобы выглядеть так, будто скиталась все это время, и появилась на пороге своего дома. Канцлер был при дворе, нежданное появление Екатерины Карловны переполошило челядь, и я воспользовался всеобщей растерянностью, направив перепуганных лакеев к городскому доктору. «До лейб-медиков мы просто не довезем барышню, — сказал я, — она разродится прямо в карете».

— Но почему именно ко мне? — удивился Гранин. — Наверное, были и ближе акушерки. Я ведь детей и не принимал, считай, почти.

— Обыкновенная повитуха потеряла бы обоих — и мать, и ребенка. Я предполагал, что Екатерину Карловну придется резать… — по лицу Драго Ружа прошлась судорога. — Она была мне сестрой, госпожой и утешительницей. Мне нужен был лекарь, у которого не дрогнет рука вспороть молодую барышню. Лекарь, который не испугается канцлера. Карл Генрихович дал всем своим людям однозначные указания: если Екатерина Карловна отыщется, то любой ценой спасать мать, но не ребенка. Доставь они Екатерину Карловну к любой повитухе, та не посмела бы ослушаться слова канцлерова… У Александры Александровны был совсем крошечный шанс появиться на свет, и я долгие месяцы рыскал по столице в поисках одного-единственного лекаря, которому хватит трезвомыслия спасти того, кого можно. И смелости не подчиниться прямому повелению великого канцлера.

— Что ж, ты нашел, — кивнул Гранин отстраненно.

Ему не было жаль своей поломанной судьбы ни тогда, ни сейчас. Только болело сердце от разлуки с семьей.

— Канцлер был в таком гневе, что едва не пришиб меня насмерть, а я в таком горе — что обрадовался бы этому. Однако мне хватило сил уговорить его не убивать лекаря, открыть тайную лечебницу канцлера, куда богачи будут в очередь выстраиваться. Я спас тебя тогда, лекарь, и отблагодарил позже, подарив несколько драгоценных месяцев потерянной молодости.

— Не нужно было тебе этого делать, — глухо ответит Гранин, — лишь разбередил ты мою душу.

— Ну ты же не был настолько глуп, чтобы поверить, будто этот дар — навсегда. Черт, которого ты прогнал, пришел требовать платы с меня, а мне больше нечего отдавать!

Гранин промолчал.

Да, он был настолько глуп.

Влюблен, полон надежд.

— Я потерял им счет, — проговорил Драго Ружа, — чертям, которые бродят за мной по пятам и требуют своего, вытягивают из меня остатки души… За годы жизни канцлера, за его силу, за смерти и болезни его врагов, за многие и многие проклятия, которые я извергал из себя по требованиям Карла Генриховича. За молодость твою, лекарь. Еще немного — я и сам стану нечистью, они пожрут меня, растащат на куски, и я превращусь в нечто ужасное, страшное, отвратительное. У меня осталось не так много времени — поэтому я воспользовался тем, что Карл Генрихович отравлен и мечется в лихорадке, это немного ослабило узы меж нами. Взял мальчика, в надежде на твои умения, лекарь, но на самом деле ехал к Александре Лядовой. В ней заключено все хорошее, благодарное, человеческое, доброе, что я испытывал за свою жизнь. Ей и нанести последний удар — я хочу умереть человеком.

— Но ты не можешь превратить Сашу Александровну в убийцу лишь потому, что не осмеливаешься совершить грех самоубийства, — рассердился Гранин. — Разве можно омрачать ее молодость подобными злодеяниями?

— Я не могу покончить с собой, — усмехнулся Драго Ружа, — пытался много раз, да черти не дают! Я нужен им живым, они питаются мною, как черви мертвецом… Однако Саша Александровна — дуэлянт и воин, в ней часть волшбы моей, она сможет отогнать чертей и нанести точный, смертельный удар.

— Ни за что, — закричал Гранин, — я не позволю этого. Хочешь умереть? Изволь! Я убью тебя. Стану снова стариком, пусть. Но Саша Александровна дала зарок не прикасаться более к клинку, и она не нарушит его.

— Ты не убийца, ты лекарь, — возразил Драго Ружа.

— И, значит, умею быть безжалостным.

Колдун некоторое время смотрел на него, муть в его мертвых глазах прояснилась, и в них появилась надежда.

— По рукам, — сказал он наконец, — пусть только святки пройдут, нечисть ослабеет. На Крещение?

— На Крещение, — горько согласился Гранин.