Читать книгу "Огарок во тьме. Моя жизнь в науке - Ричард Докинз"

гадатели видели воду. Но потом настало время настоящей проверки: ведра закрыли крышками. Поскольку исследование проводилось двойным слепым методом, ни доктор Френч (который вел учет), ни сами лозоходцы не знали, в каких ведрах есть вода. Помощник наполнил ведра в закрытой палатке, а затем исчез – так, чтобы никакими незаметными сигналами не выдать тайну. В двойных слепых условиях ни одному лозоходцу не удалось добиться результатов, которые бы превышали случайные шансы. Они были ошарашены, в отчаянии, разочарованы – в одном из случаев до слез, – и они явно были искренни. Никогда раньше им не приходилось терпеть подобный провал. Но никогда раньше они и не подвергались двойной слепой проверке.

Не знаю, кто изобрел двойной слепой метод, но это блестящая в своей простоте техника. В смелой книге Джона Даймонда “Средство от всех болезней” (Snake Oil), написанной, когда он умирал от рака и был осажден благонамеренными шарлатанами, есть показательная история. Скептик-исследователь Рэй Хайман однажды провел двойную слепую проверку “альтернативного” метода диагностики под названием “прикладная кинезиология”. Случилось так, что я испытал кинезиологию на себе. У меня защемило шею, и было очень больно. Дело было в выходные, и мой обычный врач не принимал, так что я решил не поддаваться предубеждениям и попробовать “альтернативный” подход. Прежде чем перейти к манипуляциям, она провела диагностическую проверку, которая заключалась в том, что она давила на мою руку, пока я лежал на спине, чтобы испытать мою силу: кинезиология. К своему собственному удовлетворению, она показала, что моя рука была сильнее, когда на груди у меня лежал крошечный пузырек витамина С. Пузырек был закупорен, витамин никоим образом не мог попасть в мой организм, так что было очевидно, что на самом деле – пусть, вероятно, и не отдавая себе в этом отчет – она давила на мою руку сильнее, когда пузырек находился рядом. Я высказал скептическое отношение, она же была полна воодушевления: “Да, витамин С – чудесное вещество, не так ли?”

Двойной слепой метод был создан, чтобы избавляться именно от подобного самообмана. Когда мы проверяем действенность любого лекарства, необходимо не просто сравнить его с контрольным плацебо-веществом; при этом важно, чтобы ни пациент, ни экспериментатор, ни медицинский персонал, дающий лекарство, не знали, где экспериментальное вещество, а где контрольное. Рэй Хайман провел двойную слепую проверку другого утверждения из кинезиологии – более правдоподобного, чем у моей знахарки: что капля фруктозы на языке придаст руке пациента больше сил по сравнению с каплей глюкозы. При двойном слепом тестировании разницы в силе не обнаружили. На что ведущий кинезиолог с головой выдал себя бессмертной возмущенной репликой:

Видите? Вот почему мы больше не проводим двойных слепых тестирований. Они не работают!

Помимо того, что дорогостоящие запасы пленки уступили место цифровой записи, со времен моих первых фильмов с Джереми Тейлором изменилось и многое другое. В 1980-х съемочные группы объединялись в мощные профсоюзы.

Устав регулировал время для перерывов на чай, на обед и для крика “Снято!” – все, можно выдохнуть – в конце рабочего дня. Если Джереми хотел, чтобы операторская группа задержалась попозже вечером, ведь съемка идет так хорошо и такой прекрасный свет, – ему приходилось просить их об особом одолжении. К 2000-м все переменилось. Каким-то образом у всей команды возникало ощущение большей личной вовлеченности в кино, и все были рады работать столько, сколько потребуется. Подозреваю, что в 1980-х также наличествовал некоторый излишек рабочей силы. Съемочная группа в те времена состояла не только из оператора, звукооператора и ассистента режиссера: туда также входили ассистент оператора (“фокус-пуллер”) и хотя бы один электрик по свету. Помню, как-то раз в те времена я отправился в Лидс сниматься в телепередаче для канала “Ай-ти-ви”: продюсером был Дункан Даллас, который по случайности, вне всякой связи с этой встречей, учился в Баллиол-колледже в точности одновременно со мной, хоть мы практически и не были знакомы. Мы с Дунканом остались в студии одни (вся съемочная группа ушла пить чай); в том месте, где мы пытались снимать, стояла большая коробка, которая нам мешала. Я решил сделать что-нибудь полезное и почти уже взялся за нее, как Дункан в ужасе воскликнул: “Не трогай!” Я отшатнулся, как будто там бомба. А он пояснил: двигать коробки – задача исключительно рабочих-постановщиков, и он не отвечает за последствия, если кто-то увидит, как я ее подниму. Но потом Дункан чуть помедлил, тревожно оглянулся и прошептал: “К черту, давай рискнем”. И мы поспешно передвинули коробку, пока съемочная группа не вернулась с перерыва[81].

Телевизионная конференция в Манчестере

В ноябре 2006 года меня пригласили прочитать лекцию в Манчестере, на конференции о научно-популярной документалистике. Тему мне дали такую: “Может ли телевидение спасти науку в эпоху неразумия?”[82]. В качестве иллюстраций к лекции я подобрал фрагменты недавних документальных телепередач: мне помог Саймон Бертон, который давал советы и по содержанию лекции. Я начал с извинений за то, что пытаюсь учить профессионалов, как делать их работу: оправдывает меня лишь то, что меня для этого пригласили. Я построил лекцию вокруг списка из десяти трудных решений, или десяти шкал, на которых может располагаться фильм, – эти решения приходится принимать каждому, кто работает над научным фильмом.

Первым из десяти был вопрос “оглупления”.

Телепродюсер живет в обоснованном страхе пульта: он знает, что в любую секунду его драгоценной передачи буквально тысячи зрителей могут потянуться и лениво переключить канал. Это создает мощный соблазн нагромоздить “развлечений” и уловок: например, показывать лабораторные процедуры в ускоренном режиме, как у Чарли Чаплина, или сократить науку до громких заявлений, чья настоящая научная питательная ценность не больше, чем у ведерка попкорна.

Я понимал необходимость гнаться за рейтингами, но старомодно призывал к элитизму – элитизму в знак уважения к публике вместо снисходительного к ней отношения и оскорбительного предположения, будто науку для нее нужно упрощать, чтобы сделать доступной. Худший пример подобного снисходительного отношения я встретил у участника другой конференции о популяризации науки. Он утверждал, что упрощать может быть необходимо, чтобы вовлечь в науку “меньшинства и женщин”. Серьезно, он так и сказал и, несомненно, почувствовал, как разливается тепло в его маленькой чванливой либеральной груди. В своей манчестерской лекции я говорил:

Элитизм, к огромному сожалению, стал ругательством. Элитизм достоин порицания лишь тогда, когда он ведет к высокомерию и замкнутости. Но лучший образец элитизма – тот, что стремится элиту расширить, призывая все больше людей к ней