Читать книгу "Исландия - Александр Иличевский"

Но не только ради воспоминаний мы сюда приехали. Мы отошли в сторонку, и в отдельной штабной палатке нам налили по порции какой-то настойки. Володя башлял, и порции были щедрыми. Вот тогда всё и началось. Мы оба не были новичками в мескалиновых ритуалах. Послушали ещё немного песен о мудрости, и мне стало хорошо оттого, что лунное солнце поместилось в моём животе. Володя то смеялся, то плакал, потом его тошнило, мы гуляли с ним по лесу и в конце концов потерялись.

Была глубокая ночь. Звёзды сыпались через нас, через нас продвигались, покачивая бёдрами склонов, тёмные горы. Я почувствовал ответственность за товарища, которому стало грустно. «Ты понимаешь, старик, говорил он, я давно живу неправильно. У меня бизнес прóклятый. В Москве я торговал землёй подмосковных совхозов. Здесь я торгую земельными паями в Иудее и Самарии, в надежде сорвать куш после аннексии. И я его сорву. В Москве я смесь чиновника и криминального авторитета. Здесь я хрен с горы, но тоже крутой, якшаюсь с политиками. Поначалу приходилось раскручивать совхозных алкашей за дёшево живёшь. Скупал землю, продавал перекупщикам или дачникам. Два раза меня грохнуть хотели, да я и сам чуть на заказуху не сподвигся. Теперь у меня святая интеллигентная жена, мне стыдно перед ней за то, что я барыга». Володя рыдал неостановимо. Священный кактус может расколоть на покаяние даже скалу. «Я двуличный, – говорил Володя. – Я то Зеев, то Вовка, поди разберись».

Господи, как он плакал. По жизни это был жёсткий циничный человек, не верящий ни в Бога, ни в чёрта, как многие московские дельцы. Он рыдал так, что меня самого разобрало. Я обнаружил, что глаза у меня давно на мокром месте, а в груди заворочалось что-то мягкое, слабое, как птенчик. Я решил, что так не годится впустую рыдать, что непременно надо что-то такое вспомнить, из-за чего стоило бы расстроиться. От беспомощности я вспомнил, как в детстве спрятал в кустах улетевший с площадки, где играли взрослые, кожаный волейбольный мяч. Но потом не стал его забирать, сокрушившись стыдом и рассказав матери. Этот грех глодал меня до сих пор. И вспомнил ещё, как когда-то пришёл в гости к семейной паре с огромной разницей в возрасте. За столом, расспрашивая, что к чему, выяснил, что они женились, когда ей исполнилось шестнадцать лет, – и вслух ужаснулся: Господи, да это же никуда не годится, да это же совращение малолетних. Вот такие два греха я наскрёб и очень хотел обнаружить в себе что-то ещё, что можно было бы подвергнуть порицанию. Я поплакал от души, но потом показался себе смешным.

Я сидел с тем же солнцем в животе и туповато соображал, что ещё во мне плохого, кроме того, что я испытываю порой влечение к собственной жене…

А Володя тем временем притих. Пришла пора ему меня выслушивать. Я ему выложил, конечно, всё это – и про свой неверный сионизм, и про нетактичное поведение в гостях, но главное, про этот мячик волейбольный, что не даёт мне покоя всю жизнь. Володя слушал сердито, даже отрешённо, а потом вдруг спросил… Или это я спросил, не помню точно, не могу сказать наверняка, кто из нас первый задался вопросом, – так где же, где же прошло твоё детство?

– Под Коломной. Город Воскресенск. Железнодорожные станции Казанской дороги – Цемгигант, Пески, Конев-Бор, Хорошово. Это всё священные места моего незапамятного детства. Черкизово, на берегу Оки. Там когда-то Ахматова гостила у Шервинских…

И тут Володя-Зеев совсем помрачнел.

– А название совхоз «Серебряный» тебе ни о чём не говорит?

– Ещё как говорит! Это же Дмитровцы. Мои леса. Мои поля. Сколько там хожено на лыжах. Сколько бронхитов я там заработал в метель. Сколько кукурузы и подсолнухов мы там своровали!

– Священное, говоришь, детство там прошло? – Володя нервно повёл плечами и втянул шею. – Так вот, я детство твоё по миру пустил. Всё там теперь застроили.

– Ах ты сука… – только и сумел сказать я, поражённый, с какой точностью судьба сводит со мной счёты.

Но тут снова накатила на меня волна эйфории, и я обнял друга: «Ничего, брат, ничего, проживём!»

* * *

Тетушки, подобравшие меня на заправке в Эйн-Геди, когда я показал им, как открывается лючок бензобака… Студенты, пытавшиеся меня напоить пивом по дороге в Калью… Молчаливый гид, после похода глотавший сердечные таблетки за рулём…

Не помню, как я провёл ту ночь, помню, что она была полна звучания. На следующее утро я вошёл в окрестности Иерусалима, прижимая к груди свиток со всеми царствами мира. Я не знал усталости, голод и мысли покинули меня. Осталось только желание, и я двинулся по всем тем местам, где бывал, когда в самом начале ходил, будто прихлопнутый, по закоулкам города. Первым делом я пришёл к приемной Министерства внутренних дел. Здесь я на рассвете простоял когда-то не одну очередь. Всё тут было по-прежнему. Те же стаи голубей на карнизах, так же шаркала метла дворника. Та же очередь из множества пассионарных идиотов, стремящихся получить гражданство. Я был таким же когда-то, да и сейчас не отказался бы повторить тот же путь восторга и разочарований: первые два года я просто летал от той силы беззаботности, которой одаривает вас эта земля.

Я потолкался в очереди, потрепался с одним хасидом: пейсы до лопаток, американец, русая борода, исполнен достоинства и обожает поговорить; майка с надписью Stillet Entertaiment. Звукорежиссёр, совладелец музыкального лейбла; в Израиль пробовал эмигрировать двадцать три года назад, но встретил женщину и прожил с ней долго, теперь у него русская жена, из Новосибирска, решили сделать алию, продал дом в Огайо. Вложил шестьсот тысяч на рынок акций, получает с них в год тридцать пять тысяч, надеется, что хватит. Работы нет уже полгода, а так – где только не устанавливал своё PA-оборудование (Professional Audio). Аппаратура у него такая мощная, что может сдуть квартал. Приходилось ему ночевать и на пляже. Жил в хостеле Petra в Старом городе. Я посоветовал ему не ночевать на пляже близ Яффы.

Но тут мы оба стали свидетелями того, как хорошо одетая и ухоженная, с аристократически внимательным взглядом женщина прибыла на грузовом такси, выкатилась из него на инвалидной коляске. При ней была помощница ей под стать, с безупречной осанкой… Они встали в очередь, но охранники тут же провели их впереди всех.

О, Израиль! Ты вселенная на краю апокалипсиса. Ты форпост у безбрежья пустоты. Как тебя только не называли. Ты и американская военная база. И взлётно-посадочная полоса длиной в четыреста километров, авианосец Средиземноморья. И выдумка богатых евреев, в которую они сослали евреев бедных. Всё, что угодно, я слышал о тебе, и никакое прозванье не смогло тебя посрамить. Как славно пропасть в тебе знаком препинания, иглой, извлекающей из бороздок улочек и ущелий таинственную, едва слышную мелодию. Что напевает мне она? Что напоминает? Разве не то, что Мирьям мне обещала: мы заслужим с тобой нашу раннюю встречу. Так слушайте…

Глава 22

Улица Исландия

Я искал эту девчонку второй вечер и заметил её в начале улицы Шлом Цион а-Малка. Она шла так, что было понятно – в этом городе она недолго, и она не задержится в нём.

В те времена я в очередной раз сбежал от францисканцев из Эйн-Керема и слонялся по Иерусалиму. Мне удалось устроиться на стройку в Баке, где я сколачивал опалубки, пока один рабочий не зашвырнул в меня камнем. Я стал хромать, свалил со стройки и теперь при деньгах чувствовал себя, как птица. Жил я по знакомым, зависал в Лифте[19], иногда ночевал в парках и слонялся по барам.