Читать книгу "Шансы есть… - Ричард Руссо"

Вынув мобильник, он подумал, не позвонить ли Мики еще раз. Если он везет эту Дилию на водном такси, они уже наверняка доплыли до большой земли, и связь появилась. Но если Мики ответит, Линкольну придется решать, звонит он ему как друг или как допросчик – как член клуба “Мы недобро относимся к девушкам”, и потому советует ему бежать, пока есть шанс, или как мститель, полный решимости докопаться до правды, чего бы это ни стоило. Очень не хотелось такого допускать, но Гроббин был прав. Вера и знание – действительно разные зверюшки. Именно к знанию стремился он, когда гуглил Троера, и еще раз – когда зашел в “Виньярд газетт”. Отправившись к Гроббину в Виньярд-Хейвен, он по-прежнему желал получить информацию. Почему ж ему не пришло в голову, что задавая вопросы о прошлом, можно разворошить и настоящее, и в конце, возможно, захочется забыть то, что он узнает?

Сын? – донесся до него пронзительный голос Вольфганга Амадея, пищавший аж из Данбара, штат Аризона, и в нем не слышалось ни признака перенесенного удара. – Боюсь, ты забыл «Бытие». Да, Древо Познания в Саду. Но грехом Адама была гордыня.

Закрой варежку, пап, – ответил ему Линкольн. – Я тут думать пытаюсь.

Но старый стервятник дело говорит. Линкольн и был гордецом. А то и тщеславным – вот еще одно отцово любимое слово. Решить загадку исчезновения Джейси – задача, как он убедил себя, для него посильная. Вот только вся его тяга к знанию и пониманию не затрагивала Джейси. Как не затрагивала ни правды, ни справедливости. Дело только в нем самом. Ну до чего же это нелепо, а? Шестьдесят шесть лет, а все еще пытается доказать уже сорок лет как мертвой девушке, что выбрать ей следовало его.

Значит, признаёшь, – произнес его отец. – Я прав.

За своим носом, папа, следи, к черту, – ответил Линкольн. – Поди поговори на испанглийском со своей новой подружкой.

А вот это, сын, – ответил Вава, – уже удар под дых.

Выходя из “Рокеров”, Линкольн рассчитывал, что Гроббина с его невесткой уже не будет – и давно, – но нет: на темной пустой улице Беверли пыталась втиснуть тушу старика на пассажирское сиденье своего “фольксвагена”. Он упал, переходя через дорогу? Поэтому они не успели отъехать? Или ей пришлось с ним спорить, потому что он сам рвался доехать до Виньярд-Хейвен? Поскольку никто из них его не заметил, Линкольн тихонько скользнул за руль своей прокатной машины и пригнулся, наблюдая за разворачивавшейся живой картиной. Когда Беверли попробовала его пристегнуть, Гроббин отмахнулся, и она обессиленно уперлась лбом в раму дверцы. Затем, сдавшись, закрыла дверцу и перешла на водительскую сторону.

Вот и твой змий, – встрял отцов голос.

Нет, папа. Это просто больной старик. Как и ты.

Хотя и тут он прав. В Книге Бытия змий был хитрым, коварным шептуном полуправд и намеков, и его выступление перед Адамом напоминало кроличью нору Гроббинова монолога о мужчинах, какие недобро относятся к девушкам, и монолог этот – почему бы и не признать? – ядом проник в кровеносную систему Линкольна. Мириады предложенных подробностей были наглядны и отдавали правдой, но можно ли то же самое сказать о картине в целом? Линкольн уверен не был. Основной посыл, казалось, сводился к тому, что мужское дурное поведение – целый спектр вариантов, как аутизм. Ну да, некоторые ведут себя лучше других, но в итоге все они соучастники, потому что смыкают ряды, как Гроббин выразился, когда возникает в том надобность. И как бы в подтверждение своей точки зрения он предложил Линкольну вступить в клуб. Отчего Линкольн заподозрил, будто самое правдоподобное намерение старика – убедить, будто вера Линкольна в старого друга не имеет под собой основы в виде знания, достойного легавого. Кроме того, окольный монолог Гроббина тащил за собой бесспорное предупреждение: знание, за которым Линкольн гонялся прежде, теперь может гоняться за ним. Сопротивление тут бесполезно. В конечном счете его вера в друга рассыплется под непреклонным напором фактов – как у тех, кто изо всех сил пытался верить, будто война во Вьетнаме справедлива и обязательна.

Но не перестарался ли Гроббин в своей игре? Обесценив веру Линкольна в Мики, он не остановился – еще и Джейси оклеветал. Даже если принять на веру его убежденность, что мужчины недобро относятся к девушкам, чем была его нападка на характер Джейси как не очередным примером переноса вины на жертву? Да, Джейси бывала необузданна, как и сама тогдашняя эпоха, но еще в ней была и невинность, о которой Гроббин, никогда с таким не сталкивавшийся, не имел ни малейшего понятия. Девушка была и верна, и честна. Их дружбу в Минерве – один за всех и все за одного – ни разу не отравила ирония. “Я бы не смогла” – вот что написала она им всем в то последнее утро, имея в виду прощание. Именно эту верность, эту невинность стремился поставить под сомнение сюжет Гроббина, выставлявший ее шлюхой – возможно, разочарованной, когда на сцене появился Мики и испортил ей всю забаву с Троером, которую от них троих она так и не дождалась, потому что они трусы и ханжи. Довод циничный и коварный, и Линкольн отмел бы его сразу, если бы он столь хорошо не вписывался в оценку ситуации, что дала его собственная мать: Джейси, должно быть, тщетно ждет, пока кто-нибудь из них не отыщет в себе мужество с нею объясниться. Они вели себя с ней как джентльмены. А что, если искала она отнюдь не джентльмена?

И ото всего этого Линкольн затосковал по тому единственному, что было ему недоступно – вернуть своих друзей, всех троих, – и не просто вернуть, а такими, какими были они в Минерве, когда перед ними расстилалась вся жизнь.

На самом деле, сын, надо тебе, – заверил его Вава, – твоей собственной утраченной юности.

Но нет, Линкольн был вполне уверен, что дело вовсе не в этом. Им с друзьями вторая юность полагалась отнюдь не больше, чем второй шанс все сделать по уму. Да и не об утраченной невинности тут речь, потому что к 1971-му всю ее уже растрясло тем, что они узнали о жизни на занятиях, равно как и в корпусе “Тета”, не говоря уже о войне и призывной лотерее, которые могли изменить их личные траектории.

А тогда что? – желал выяснить Вава. – Если не юность или невинность – что?

Поначалу Линкольн не понимал, а затем сообразил. Осознал, что на самом деле томится он по наивной убежденности своего поколения, что если мир окажется неискупимо испорчен, им удастся из него попросту сбежать. Если выражаться такими словами, выходит как-то стыдно, но разве не это было центральным догматом их веры? Они верили, что быть правыми насчет той войны, по поводу которой их родители так упрямо не правы, означает, что они в каком-то смысле особенные, а то и даже исключительные. Они изменят мир. Или хотя бы увернутся от самых грубых его стимулов, от его разнообразных взяток и нечистых помыслов. Вольфганг Амадей, возможно, и не прав насчет многого, однако ни он, ни мать, ни кто другой в их поколении не был глуп настолько, чтобы верить, будто можно сбежать из мира, который тебя породил.

“Фольксваген” Беверли задним ходом сдал от бордюра. Линкольн провожал машину взглядом вдоль по Сёркит-авеню, пока не скрылись габаритные огни. “Джо” – вот как называла она своего свекра, не “папа”, как иногда о Вольфганге Амадее говорила Анита. И вот именно так Линкольн полностью уверился, что эти двое – не просто друзья или когда-то были больше чем друзьями. Еще одно ядовитое, нежеланное знание.