Читать книгу "Кожа времени. Книга перемен - Александр Генис"

— У Америки, — рассуждал Ирвинг, — не было своих Ромулов и Ремов, поэтому их следовало придумать.

Взявшись за эту задачу, Ирвинг открыл голландцев и написал героикомический эпос нидерландской Америки. В основе его лежит история Нового Амстердама: «благословеннейший остров подобен щедрой навозной куче, где всё находит нужное для себя пропитание, быстро тянется вверх и достигает величия».

— Процветанию колонии, — уверял Ирвинг, — способствовали здоровый аппетит, благодушная лень и то обстоятельство, что она зиждилась на широкой голландской основе безобидной глупости.

Отчасти описав, отчасти выдумав предысторию Америки, Ирвинг снабдил ее тем, без чего не обходился Старый Свет, — чертовщиной. География Европы обязательно включает невидимую, но самую важную часть, отданную нечисти, жить с которой мы приучились со времен питекантропов. Даже сегодня в Исландии, знаменитой вулканической и сверхъестественной активностью, прямая дорога часто дает круг, объезжая жилище эльфов. (Местные в них уже не верят, но еще не хотят беспокоить.)

В Америке наши привидения не прижились, потому что не успели. Как говорил Бродский, европейский поэт, сидя под деревом, помнит, что за каждым прячется дух монарха, епископа или висельника. В Новом Свете деревья — немые, они не говорят с нами, потому что мы — пришлые и не знаем их языка.

Это не значит, что здешние края не обладают собственными залежами сверхъестественного. Напротив, приезжие селились всегда на чужой и часто сакральной земле, иногда — прямо на могилах, где ду́хи индейцев бродили неприкаянными. Особенно — в волшебных Катскильских горах, которые, пишет Ирвинг, «находятся под властью враждебных людям существ, затаивших давнюю злобу против колонистов-голландцев». Собственно, я и сам их не раз слышал, когда жил там в палатке. Чтобы завершить войну привидений, потребовалась вторая колонизация Америки. Она позволила заселить ее не только бледнолицыми, но и их фантазиями.

— Корабль, — пишет Ирвинг, — доставил из какой-то старой, одержимой призраками европейской страны целую колонию зловредных духов.

Но прижиться они смогли лишь в глуши голландской Америки: «Местные легенды и суеверия лучше всего разрастаются и расцветают в захолустных, давно заселенных укромных углах и, напротив, бывают затоптаны под ногами вечно снующих толп, составляющих большинство населения страны».

Перебравшиеся в Америку голландцы Ирвинга, как наши старосветские помещики, сидят на месте, ненавидят прогресс и не хотят меняться, как это происходит в местах, не подходящих для призраков: «Не успеют те и повернуться в могиле, как их живые приятели перекочевывают на новое место, так что, выходя в ночной обход, они не находят больше знакомых, которых могли бы навестить». Зато голландские поселки меняются так медленно и неохотно, что Рип ван Винкль умудрился проспать даже американскую революцию.

Для того чтобы оценить самобытность американской нечисти, ее следует сравнить с отечественной. В Новом Свете призраками обычно служат жадные бюргеры, павшие солдаты, в том числе без головы, и пираты, зарывшие сундуки с награбленным в укромном местечке, ставшем со временем островом сокровищ под названием Манхэттен.

В России всё иначе. В мир русской нежити меня ввел Андрей Синявский, который сам был похож на домового, книжки подписывал «С лешачиным приветом» и щедро делился опытом обращения со сверхъестественными, но привычными существами. Он рассказывал, что встретил водяного в походе по северным озерам на байдарке. И научил, как привязывать домового к стулу, чтобы тот отдал спрятанную вещь.

— Только не забудьте отвязать, когда найдется, — предупреждал он, и я, конечно, не забываю.

В его описаниях русская нечисть была не очень страшной, не слишком грозной и почти домашней, вроде мышей и тараканов. Если американские призраки являлись верхом или на корабле с саваном вместо паруса, то отечественные, как пишет о них лучший знаток вопроса, дореволюционный писатель-этнограф Сергей Максимов, не отличались ни щегольством, ни мужеством.

— Во время грозы, — находим мы у него, — черти прячутся за спиной мужиков, пугаясь молнии. Живут они часто в неприглядном болоте, потому что привыкли. Хромают, ибо упали с неба. Людям вредили по мелочам, придумав чай, картофель и пиво.

У каждого духа — своя специализация. Водяные женятся на утопленницах, обожают раков и угрей. Банники парятся по ночам — в четвертую смену, для чего им оставляют веник и мыло. Но чаще всего в лесистой стране встречались лешие. Еще хорошо, что заблудившимся легко было с ними справиться: чтобы найти тропу, достаточно сменить обувь с левой ноги на правую. Все черти безмерно азартны, но лешие хуже других: они играют в карты на зайцев и белок.

— По рассказам старожилов, — пишет Сергей Максимов, — одна из таких грандиозных игр велась в 1859 году между русскими и сибирскими лешими, причем победили русские, а продувшиеся сибиряки гнали затем из тайги свой проигрыш через Тобольск на Уральские горы. («Нечистая, неведомая и крестная сила».)

Однако ближе других нам домовые. Осевшие лешие, они привязываются к дому, как кошки, с которыми у них много общего. У домовых мягкие, поросшие шерстью ладони, которыми они гладят хозяев во сне, и тихий голос — будто листья шелестят. Домовые любят плясать и играть на гребенке. Их легко обрадовать соленой горбушкой или щепотью нюхательного табака. Если их бросают при переезде в новый дом, домовые горько плачут. Известен случай в Орловской губернии, где после пожара целой деревни домовые так затосковали, что крестьяне сколотили им временные шалашики.

В целом русская нечисть кажется симпатичнее американской — алчной и чопорной. Отечественные черти незадачливы, неудачливы и напоминают Митьков, которых нельзя победить, потому что их уже победили.

В таких бесов и верить легче, и жить с ними проще, если, конечно, знать физкультуру суеверий. Я, скажем, не смею выйти из дома, не присев на дорогу. Обязательно гляжусь в зеркало, если пришлось вернуться с полпути. И не стану чокаться, выпивая за мертвых.

Что делать, для агностика вера — неподъемная ноша, зато суеверие — в самый раз. Оно разменивает золотой запас вечного на медную монету повседневной жизни, делая ее не такой страшной, какой она кажется или какая она есть.

Карантин

Болезнь как метафора

Пир во время чумы начался с туалетной бумаги — она кончилась. Пока непривычные к дефициту американцы чухались, наши раскупили всю до последнего рулона. Инстинкт, развившийся еще в брежневские времена, заставляет запастись не столько необходимым, сколько важным — для комфорта или его видимости. Туалетная бумага — примета будничного обихода, незаменимая для сохранения цивилизованного быта, даже если он сам — с нее толщиной. Без туалетной бумаги можно обойтись, но трудно притворяться, что ничего не изменилось, что спасающей наши нервы рутины больше нет и нам нужно играть по новым правилам, которые меняются каждый день и не нами.

Эпидемия влияет на нравы, когда мы за собой не подсматриваем. Но если приглядеться, то видишь, как сдвигается картина мира — каким ты его наблюдаешь, ощущаешь и боишься. Вирус работает с исправностью буддийских наставлений. Он требует жить осознанно, как монахи, а не механически, как все остальные.