Читать книгу "День ангела - Ирина Муравьева"

Представители названного государства приехали на место происшествия отнюдь не в составе одной только машины с двумя заспанными милиционерами, как к этому привык заросший цыплячьим пушком нарушитель, а вовсе иначе: одних полицейских машин было три, а к ним – две пожарные и «Скорая помощь».

Короче, «базар». Именно это слово начерталось поперек большого, добродушного, хотя и вспотевшего сильно лица оскорбителя Саскии, когда на него, как горох из пакета, посыпались все эти люди. Дальше события происходили со сказочной быстротой: на преступника, прикрыв наготу его белой простынкой, надели наручники и уволокли в полицейскую машину, хотя он кричал: «Всех порву вас, уроды!», к пылающей от стыда Саскии подбежали два медика, заботливо с нею вступили в беседу, а пожарные, выпрыгнувшие из кузова в своих огромных резиновых сапогах, скафандрах и в крагах красивого желтого цвета, застенчиво ждали приказов начальства. Саскии предложили сразу же пройти медицинский осмотр в больнице и всячески уговаривали ее немедленно обратиться к психологу.

– Ай, нет! Все в порядке! – объясняла растроганная мужским государственным вниманием Саския. – Он только меня обнимал! Все в порядке!

Тяжелая, дикая просто история! Машины уехали, и Саския, вся еще растерзанная, заваленная бронзовыми своими, рассыпавшимися волосами, прибежала в мирно дремлющую культурную русскую школу. Что тут началось! Сперва Ангелина, у которой еще с правозащитных времен сохранился особый нюх на скандалы, увидев в окошко своей комнаты возвращение оскорбленной Саскии, немедленно ей побежала навстречу и криком своим разбудила всю школу. Мама незамужней Саскии, каждое лето приезжающая к дочери из Еревана и помогающая американским студентам в русской разговорной практике (очень хорошо помогающая, с приятным армянским акцентом!), услышала крик Ангелины и, чутким сердцем угадав, что он имеет отношение к ее единственному ребенку, ковыляя своими подагрическими, натруженными ногами в ручной работы расшитых туфлях, одолела бесконечный коридор и тут же припала к груди бедной дочки, осыпав ее испуганными материнскими поцелуями.

Вечером, как только за мирные горы ушло это страстное яркое солнце, обитатели русской школы собрались в актовом зале, где стоял рояль с таким покорным выражением на своем черном лице, словно он приготовился к казни. Из посторонних в зале находилось двое полицейских и супруги Мусоргские, поскольку Порфирий (родной, кровный внук знаменитого Мусоргского!) играл сейчас роль адвоката преступника. Три юных кадета пришли с опозданьем, сославшись на строгость армейских законов. Они сообщили о том, чему были свидетелями. Тут попросил слова защитник негодяя адвокат Порфирий Мусоргский. Объявив всем собравшимся, что от их объективности и непредвзятости зависит жизнь человека, Порфирий особенно надавил на то, что его подзащитный вчера только прибыл в Америку и вовсе не знал языка коренных ее жителей.

– Не вижу икскьюза! – твердо возразила Ангелина, вспомнив, как люди ведут себя на процессах. – Он не языком ее лапал!

Слова ее тут же были переведены на английский, и взволнованные студенты захлопали в ладоши.

– Поймите же вы ситуацию! – брызгая слюной, объяснял Порфирий. – Ведь мой подзащитный не знает законов.

– Каких же законов он, бедный, не знает? – перебила его Ангелина. – У них что, в Рязани, насиловать можно?

– Простите, но мой подзащитный из Томска, – побагровел Порфирий.

– А хоть бы из Омска! – подпрыгнула Надежда Дюбуа, педагог по русской культуре, народным частушкам и свадебным песням. – Они что же думают? Наворовали там, и на них теперь законы не действуют?

– Дорогая Саския! – сказал вдруг по-русски Порфирий, и полицейские, переглянувшись, удивленно нахмурились. – Ведь он ничего вам не сделал, и стоит ли, право…

– Ай, вах! – закричала принарядившаяся к ответственному разбирательству мать оскорбленной Саскии. – Ты что говоришь! Где такого набрался? Тебя чему в школе учили, бездельник! Тебе, значит, мало того, что он делал?

Порфирий перешел на английский:

– От того, что потерпевшая признает сейчас, что мой подзащитный не только не совершил, но и не собирался совершить акт сексуального насилия, а просто шутил, хотя и неудачно, зависит не только свобода моего подзащитного, но жизнь и здоровье тех тысяч людей, которых ждут хосписы, построенные исключительно на средства моего подзащитного в городе Томске и городе Орле.

– Оп-па-а! – удивленно воскликнул кто-то из студентов.

Молчаливая Евдокия, жена Порфирия Мусоргского, наконец вмешалась.

– Не губить же благого дела из-за такой ерунды! – гневно раздувая ноздри, сказала Евдокия Мусоргская. – В русской стране нету хосписов. Людям негде умереть по-человечески! А здесь человек собирается большие средства вложить!

– Откуда же все эти средства? – вдруг тихим и ядовитым голосом спросил осмелевший Коржавин.

– Вот именно: средства откуда? – вскрикнула Анна Пастернак, отталкивая от себя удерживающую ее руку Надежды Дюбуа. – Если бы не такие, как ваш подзащитный, мы бы давно жили в России: и мама, и папа, и я! Все бы жили! Они развалили страну, всю, до нитки! Вернуться – и то уже некуда! Разве что в хоспис!

– Так хоспис сначала же нужно построить! – скользким голосом возразила Евдокия. – А так, если ставить всем палки в колеса…

Обсуждение продолжалось до ночи. Порфирий Мусоргский настаивал на том, чтобы Саския удовлетворилась значительной денежной компенсацией за пережитое, но сняла обвинения в сексуальном домогательстве и не передавала дела в суд, поскольку его подзащитный «шутил» и «ведь ничего не случилось». Супруга его Евдокия, сменившая свой прежний задиристый тон на бесхитростную открытость, особенно напирала на то, что приезжий из Томска собирался открыть здесь, в Вермонте, небольшую лабораторию по переработке драгоценных лекарственных трав, собираемых совместными усилиями в обеих странах, и на вырученные деньги строить в России хосписы. Студенты и трое кадетов почувствовали себя запутавшимися и усталыми.

– Они отмывают у нас свои деньги, – сквозь зубы сказал наконец Бенджамен Сойер своему соседу. – А Мусоргский их прикрывает, они ему платят. Devil’s advocate![83]

В конце концов Саския разрыдалась, согласилась не доводить дело до суда, и на этом все кончилось. Расходились мрачными. И преподаватели, и студенты чувствовали, что на их глазах совершилось какое-то очень нечистое дело, и им ничего не осталось другого, как только признаться в своем поражении.

Нью-Йорк, наши дни

Стояли первые дни нового года. Ушаков жил теперь в Нью-Йорке, в квартире, которую он снимал в самом центре Манхэттена, поскольку вермонтский дом был уже продан и делать в Вермонте совсем стало нечего.

Одиннадцатого января ему предстояло важное событие – доклад на международной антропологической конференции, посвященной фундаментальным качествам биологической ценности человека. Все эти месяцы, прошедшие с июля, Ушаков старался заниматься исключительно практическими делами: продажей дедовского дома, упаковкой картин и книг, поиском квартиры в Нью-Йорке, восстановлением профессиональных контактов. И все вроде вдруг начало получаться. Он в значительной степени перекрыл кислород, идущий к душе, и душа начала задыхаться. Но поскольку это ее состояние плохо сказывается на жизни всего организма, Ушаков обманывал себя тем, что был вечно в делах, которые поддерживали его телесную жизнь настолько интенсивно, что даже болезнь души шла почти не замеченной. На двери его рабочего кабинета висела табличка «Doctor Ushakoff». Табличка эта ненавязчиво дополняла достойный облик пятидесяти с небольшим, весьма привлекательной наружности, задумчивого человека, выросшего в Париже, в семье белых эмигрантов. (История, значит, в наличии тоже!) А сам он – в прекрасном пальто, белоснежной рубашке.