Читать книгу "Стремление к счастью. С комментариями и объяснениями - Людвиг Андреас Фейербах"

 Франциск Ксаверий (1506–1552) – один из основателей ордена иезуитов, миссионер в Индии и Японии. Он действительно во время своих путешествий лечил больных. Представление о том, что святой может прикасаться к ранам прокаженного и не заразиться, вполне средневековое, достаточно вспомнить легенду о святом Юлиане Милостивом, который вымыл и согрел прокаженного.

О, святой Ксаверий! Я опровергнут, побежден, я погиб, если мне не поможет небо, если оно не перенесет меня своей всемогущей дланью через эту бездну сверхчеловеческих и сверхъестественных неопрятностей! Но ты, святой Ксаверий, и ты, святой Алоизий, и вы, святые католической церкви, вкупе и порознь, вы все же не собьете меня с толку и не лишите меня моего разума, моего принципа счастья. Даже и ты, святой Ксаверий, которого я вторично называю образцом сравнительно с другими, ты потому с наслаждением высасывал даже гной из венерических чирьев, что ты в этом гное предвкушал только манну небесной сладости и блаженства. «О святая вечность, которой я жду! Как сильно заслуживаешь ты, чтобы я из любви к тебе… терпеливо перенес бы что-нибудь обременительное… Я буду вечно счастлив! Вы, наслаждение и величие этого мира, какими дурными и презренными кажетесь вы, когда я вспоминаю о небе!»

 Здесь Фейербах цитирует один из церковных календарей с житиями святых.

Пусть даже на земле я буду глуп, как осел, пусть я катаюсь, как свинья, в навозе, лишь бы только в небесах церкви, которая одна только спасает душу, я стал ангелом! «Полузверь, полуангел», т. е. теперь зверь, а когда-нибудь ангел, но только, ради всего, не человек!

 Немецкая поговорка, которую приводит философ, – вероятно, народное понимание концепции двойной природы человека, состоящего из души и тела. Фейербах отвергает поведение святых Контрреформации прежде всего как политически неприемлемое: ведь для освящения государства тогда надо поощрять святость, далекую от нормы разумного поведения, как его понимает Фейербах. Поэтому далее у него следует по сути небольшой политический фельетон, в духе газетных фельетонов его времени.

Твое вечное спасение души и даже твое счастье годны лишь для наших земных, папских областей. Но перед человеком, перед земным счастьем исчезает небесное счастье, исчезает церковь со своими епископами милостью Божьей, исчезает также и государство со своими королями и князьями Божьей милостью. Если нет святых на небе, то нет больше святых и на земле, нет больше святости, по крайней мере, нет исключительной святости, ограниченной только одним человеком и в государственном праве. Поэтому придет еще время, если мы даже и не доживем до него, когда этот или какой-нибудь новый немецкий «Ришелье» и святой Ксаверий не тайно и не приватно, как, может быть, они делают теперь, а открыто и торжественно заключают друг с другом братский союз. Чего мы только уже не пережили! Разве уже не видели мы, как исчезают в чистой гармонии такие противоположности, которые обычно никак не примиримы друг с другом? И что еще только разоблачит будущее? Какие маски спадут тогда? И сколько их! Ибо что у нас не является только маской? Не состоит ли политика государства и особенно церкви единственно в том, чтобы прикрыть, замаскировать ее безграничную пустоту, ее беспочвенную бессодержательность, ее кричащее противоречие с благом и сущностью человека?

 Фейербах утверждает, что если святость понимается исключительно как публичная демонстрация эксцентрики, то она может быть поставлена на службу клерикализму, и новый Ришельё, духовно-политический лидер, начнет использовать святость как политическую технологию.

V. Обычные противоречия в стремлении к счастью

Но какое тебе дело до святого Ксаверия, до католицизма вообще, а тем более до буддизма? Это ведь вода только на твою мельницу; это все только порождения религиозного безумия, относительно которого ты можешь мне с легкостью доказать, что они являются лишь извращенными, безумными проявлениями стремления к счастью. Попробуй удержаться на обычных, повседневных и распространенных явлениях человеческой природы и попробуй их кричащие к небу противоречия с этим стремлением привести в согласие с ним! Разве они не такого рода, что скорее мы будем вправе предположить стремление к несчастью, чем стремление к счастью. Мучить зачем нам друг друга? Ведь жизнь проходит, и лишь однажды здесь собирает нас старое время. Только однажды и на такое короткое время! И тем не менее мы часто мучаем себя только от скуки. Но мучаем ли мы только друг друга? Не мучаем ли мы и самих себя? Не является ли каждый на нас в большей или меньшей степени Heautontimorumenos, самоистязателем и мучителем самого себя?

 Heautontimorumenos (греч.: сам себя наказавший) – название комедии римского драматурга Теренция. Греческие названия были обычными для «паллиат», комедий на греческие сюжеты, имевших в виду и греческие актерские амплуа. Это амплуа самого себя наказавшего, то есть обрекшего на лишения и бедствия из-за каприза, было понято как характер самоистязателя, мазохиста, в одноименном стихотворении Шарля Бодлера в книге «Цветы зла». В стихотворении изображен ироник и скептик, для которого мучительно само его бытие, который стремится наказать сам себя, чтобы прекратить эти мучения. Фейербах имеет в виду именно такого персонажа, как он далее говорит, трагического, а не комического.

Но тот Heautontimorumenos, которого римский поэт вывел в своей комедии, не является ли он в высшей степени ограниченной, жалкой, несчастной, комической фигурой сравнительно с самоистязателем, который в действительной жизни меньше всего играет комическую роль, но на самом деле играет трагическую роль? Что значит комариный укус самоистязателя Теренция по сравнению с ядовитыми змеиными укусами повседневных и обыкновеннейших страстей вроде честолюбия, ревности, зависти, ненависти и жажды мести?

 В пьесе Теренция главный герой Менедем, сын которого сбежал из дома из-за строгости отца, не перенося разлуки с сыном, меняет свой образ жизни – начинает заниматься тяжелым трудом в поле, чтобы когда сын вернется, справить свадьбу. Далее развивается интрига с подменами и приключениями, но нам важно другое. Для Фейербаха поведение героя Теренция вовсе не является настоящим самоистязанием или наказанием себя, потому что Менедем с удовольствием думает о будущем и только на время себя ограничивает в удовольствиях. Не случайно изречение Менедема «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо», которым он объяснял, почему стал вести жизнь простолюдина, вошло в поговорку и означает вовсе не самоистязание, а наоборот, простые, обыденные, иногда не вполне оправданные, но в целом понятные удовольствия, вроде пристрастия к какой-то еде или напитку.