Читать книгу "Прощальный фокус - Энн Пэтчетт"

– Я хотел отвести тебя туда, где погода получше.

– Погода лучше здесь, – говорит Сабина.

Мимо идут женщины с утянутыми назад темными волосами. На них меховые манто или теплые пальто с меховыми воротниками. Губы их алеют. Во сне этим женщинам никогда не являлась Небраска.

– Если хорошенько вытянуть шею, можно увидеть место моей прежней работы. – Фан тычет пальцем вдаль, в какую-то точку на западном берегу реки, спрятанную за роскошными дворцами из серого камня и прилегающими к ним зданиями. – Я был прекрасным работником. Старых француженок шокировало, что шитье поручают мальчишке. Что подвенечных платьев касаются мужские руки. Немного помогало, правда, то, что я был вьетнамцем. Вроде как не совсем мужчиной.

– Как ты вообще получил эту работу?

В воздухе висит аромат духов. Запах прекрасных женщин, что проходят мимо.

– Я сказал, что проработаю три дня бесплатно, буду шить вручную, и если они решат, что я им не подхожу, то уйду. Было очень страшно сидеть в подсобке мастерской и шить, когда столько женщин на тебя смотрит. Я боялся слово вымолвить. Они мне были не рады, но и устоять против соблазна не могли. Французы очень падки на все бесплатное. А через три дня они поняли, что я им пригожусь.

Сабине вспоминается, как, возвратившись после восьмичасового совещания в «Майкрософте», Фан опускался на колени, закалывая булавками подол ее юбки. Он ставил Сабину на деревянную скамеечку и не просил повернуться, а сам ползал вокруг нее с полным ртом булавок.

– Кто учил тебя шить?

– Мать и бабка с тетками. Все они шили. И хотели, чтобы я всегда был рядом, с ними. Во Вьетнаме тогда дети по улицам не бегали. Женщины коротали время за шитьем, ну и мне давали попробовать. Моя мать так никогда и не узнала, какое ценное умение она мне передала – много лет спустя шитье помогло мне себя обеспечить, когда кончились деньги. Каждому надо знать какое-нибудь ремесло, которое может прокормить.

– А Парсифалю ты это рассказал?

– О чем? Что я умею шить? Да я все время его обшивал.

Парочка, идущая им навстречу, останавливается и начинает целоваться, даже не глядя на Сену. Секунду Сабина размышляет над тем, не выглядят ли и они с Фаном любовниками – так тесно прижимаются они друг к другу, стоя на мосту. Потом вспоминает, что Фан умер, а она в Америке, видит сон. Но, вспомнив, тут же прогоняет это из памяти.

– Ты рассказывал ему, как жил здесь? Я знаю, что в общих чертах ему это было известно, но подробности? Ты рассказывал, что чувствовал, когда перестал получать вести от родителей, когда остался совсем один, когда тебе пришлось работать? Рассказывал о том, чего ты тогда боялся?

Фан задумчиво проводит большим пальцем по нижней губе.

– Вспоминать это так тяжело. Наверняка я рассказывал ему почти обо всем, ведь я ничего не хотел от него утаивать. Но рассказывал ли я ему подробно об этих днях в Париже? Рассказывал ли, как десять дней кряду расшивал мелким жемчугом шлейф на подвенечном платье одной девушке? Невеста хотела, чтобы весь подол ее платья был расшит пчелками из мелких жемчужин. Стежки у меня получились такие аккуратные, что хозяйка швейной мастерской, сказала: это платье даже вывернутое наизнанку будет самым элегантным свадебным нарядом во всей Франции. А я сказал тогда, что нет, выворачивать его наизнанку нельзя – жемчужные пчелки закусают хозяйку до смерти. Это была единственная шутка, которую я позволил себе за три года работы в мастерской. Думаю, Парсифалю я этого не рассказывал. Да у нас и времени не было обсуждать прошлое. Нам так хорошо было тогда, всем вместе, такие счастливые были дни. А потом все покатилось быстро-быстро. Когда я думаю об этом сейчас, мне хочется замедлить время. Помнится, я как будто все время куда-то ухожу. То ужинать идем, то выпить у бассейна, потом на работу, в гости к друзьям. Теперь мне кажется, что лучше было бы вовсе не выходить из дома. Мы так любили друг друга и так рады были тому, что прошлое миновало, что, наверное, и не хотели говорить о нем.

– А я привыкла считать, что он рассказывает мне все, – говорит Сабина. Говорит не о любовнике, но о муже, о друге.

– Ты была его жизнью. Он никому не доверял так, как тебе. Но всего мы не говорим даже самым близким.

Фан обвивает ее за плечи, и вместе они глядят на поток туристов, тянущийся к Лувру.

– У нас мало времени.

– Вот Китти мне рассказывает, – говорит Сабина. – Пробует рассказать то, что помнит. Ей это тоже тяжело. Но она вспоминает, потому что я прошу.

– Мне нравится Китти. Нравится ее лицо.

– Это лицо Парсифаля, – говорит ему Сабина. – Поначалу даже трудно понять, что это Китти, настолько она на него похожа.

Сказав это, Сабина поднимает глаза и видит Китти, идущую к ним по мосту. На Китти длинное темное пальто, волосы убраны назад. Руки Китти прячет в белой муфте. Сабина глядит на нее из-под руки, хотя солнца нет, а небо затянуто тучами. Какую-то секунду Китти ясно видно, но она тут же исчезает, смешавшись с толпой. Сабина знает, что раньше Китти в Париже никогда не бывала, что она может заблудиться тут, растеряться.

– Фан, – говорит она и указывает пальцем, как будто заметила преступление или редкую птицу. – Гляди!

Фан смотрит и улыбается. Стоя за спиной Сабины, он обнимает ее сзади. Прижимается щекой к ее волосам и шепчет на ухо:

– Sabina, regard. Qui est-ce?[1]

И она глядит. Глядеть все легче и легче, потому что с каждым шагом они все ближе и ближе. Но это вовсе не Китти, а белая муфта – вовсе не муфта, а кролик!

Она рвется из объятий Фана, и тот отпускает ее. И она бежит, бежит, рассекая толпу гуляющих под ручку красивых мужчин и женщин. Он прекрасен, точно такой, каким был в «Волшебной шляпе», каким был на шоу у Карсона. Он выздоровел и опять помолодел. Слезы душат Сабину и застилают глаза, но это не страшно, потому что теперь и он движется ей навстречу. И вот он рядом. Ловит ее в свои объятия и прижимает к себе, а она все плачет и плачет у него на груди. Ее охватывает чувство невероятного облегчения, сознание, что с болью покончено. Сабина чувствует, как под свитером бьется его сердце, и единственное чего она желает сейчас, – слышать этот звук.

– Ты уж прости меня, – говорит Парсифаль голосом теплым, добрым, присущим только ему неповторимым голосом. Его пальцы ерошат ей волосы. Он опускает на землю кролика, и тот ждет, замерев у его ног. Это Боско, кролик из давнего прошлого, тот, у которого между ушей было коричневое пятно, будто зверек нацепил темный парик.

Она мотает головой – нет, ничего, и утыкается головой ему в грудь. Она хочет влезть туда, хочет остаться жить в нем, внутри него, уцепиться за что-нибудь покрепче, чтобы невозможно стало их разделить.

– Я столько заставил тебя вытерпеть, – говорит он. – Сабина, Сабина, я должен был все тебе рассказать, я хотел…