Читать книгу "Восьмерка - Захар Прилепин"

Спустя время откуда-то появилась палестинка. От нее веяло острым вкусом духов и слабой, но отчего-то совсем незнакомой ему смесью женского пота и возбужденья.

Палестинка подошла к ним с еще невнятным и вместе с тем твердым намерением.

Ромало сделал лирику, неряшливо пересыпая свои маленькие пальцы с черных клавиш на белые.

Миновав распахнувшего руки Гуцала, палестинка уверенно встала рядом с ним, грудь к груди.

— Ждала меня? — процитировал он сам себя, кривя нарочито пьяную улыбку и делая малый шаг назад.

«Если сделать в глине слепки ее грудей, — подумал он мимолетно, — в эти слепки точно можно будет влить литра полтора жидкости. Скажем, вина или козьего молока…»

— Ждала, — ответила она внятно, оставаясь на месте. — И всегда буду ждать.

Он кивнул головой, скосив глаза в сторону. За свои слова надо было отвечать, а он не умел.

— Будем танцевать сейчас? — предложила она, снова сделав шаг к нему, и сразу положила руку ему на бедро.

— Нет, — сказал он. — Не надо, — чувствуя ноздрями что-то острое и очень терпкое.

Она, показалось ему, даже не обиделась. Взяла себе чужой пластиковый стаканчик и отпила. Твердо шевельнулся ее кадык. Он никогда до сих пор не замечал у женщин кадыка.

Спев еще про птицу, ветку и туман, все они пошли к лифту. В холле больше никого не было, только усталый администратор.

Лифт открылся — и в зеркале лифта они увидели себя и пустой холл за спиной.

Ромало, хоть и был все это время за инструментом, внезапно оказался самым пьяным. Похоже, он играл так, как ведут самолет навылет простреленные пилоты, стремящиеся спасти тех, кто на борту.

В лифте Ромало спал, прислонившись спиной к зеркалу.

С одной стороны зеркала отражался розовый, как яблоко, Гуцал, а с другой они — его бритое темя и ее белый подбородок, длинные скулы, грудь, слишком много груди.

— Какая цифра на твоей двери нарисована? — спросил он просто так — видимо, чтобы хоть как-то доиграть то, во что играть вообще не собирался.

— Зачем тебе? — спросила она строго — и опять каким-то невыносимо странным голосом.

— Ну? — повторил он.

Она твердо, как на уроке, назвала цифру.

Он секунду подумал и вдруг понял, что ее номер располагается прямо под его — этажом ниже.

Они довели Ромало и оставили его спать, а потом поднялись с Гуцалом в его номер. У них было дело — в бутылке из дьюти-фри еще плескался напиток неестественного цвета.

«В такой жидкости наверняка гибнут любые земноводные существа», — думал он, отпивая.

Гуцул все посматривал на свои двери, будто пытаясь видеть сквозь них.

Где-то там, через коридор, развешивала белую рубашку и крепкую юбку палестинка.

Он все заливал в себя жидкость и одновременно курил — иногда путаясь и затягиваясь из стакана, а потом отпивая из сигареты.

В коридоре раздался легкий взволнованный говор, а потом твердый стук о дерево.

Гуцал не выдержал и быстро прошел к двери, припал к глазку.

— Темнокожие стучат к ней, — сообщил он, то ли смеясь, то ли задыхаясь. — Эти самые, из холла…

Он и сам слышал, как стучат. Стучали настойчиво. Но все равно переспросил:

— Негры?

— Слушай… — негромко задумался вслух Гуцал, не отрываясь от глазка, — … а черт их разберет. Они вроде бедуинов, больше похожи на местных азиатов, чем на совсем уж африканцев. С другой стороны, им тоже не понять, какая разница между мной, кавказцем, молдаванским Ромало и тобой, черноземным пастухом.

Он, черноземный пастух, сидел за столиком ровно напротив дверей и пас недопитую бутыль.

— Слушай, она, наверное, думает, что это ты стучишь, — вдруг трезвым голосом сообщил Гуцал, обернувшись.

Гуцал со злобой начал крутить дверной замок, забыв, в какую сторону он открывается. Когда, наконец, вскрыл и сразу вытолкнул настежь дверь, оба они увидели, как палестинка, голоногая и босая, с распущенными мокрыми волосами, замотанная полотенцем, стоит ровно напротив — у раскрытого ею входа в свой номер.

По обе стороны от входа, обратившись к палестинке лицами, перетаптывались то ли трое, то ли четверо этих самых темнокожих победителей, в бутсах, флагах, шортах и с бутылями лимонада в сильных руках.

Полотенца палестинке едва хватало снизу, чтобы спрятать бедра, и сверху, чтоб скрыть соски. Груди ее действительно были объемны и неестественно остры.

Показалось, что палестинка сделала шаг назад, сначала, кажется, чуть напугавшись гостей, но потом вдруг увидела его в комнате напротив — скучного и вялого, сидящего за столом с полной пепельницей.

Она что-то спросила у него прямым и долгим взглядом, но он не догадался. Не переспросил и не ответил.

— Вы ко мне? — спросила тогда белозубая и языкастая у своих бурных и возбужденных гостей.

Они радостно согласились и тут же вошли к ней.

Он вернулся в свой номер через полчаса, все искурив и выпив.

В комнате этажом ниже слышалось то бурное ликованье, то редкие вскрики.

Играющим там были не нужны болельщики.

Он и не болел ни за кого. Спал себе.

Лес

Фамилия друга была Корин. Он был низкорослым, носил черную, как у горца, бороду, говорил веселые вещи резким и хриплым голосом, напоминал грифа, который пришел что-нибудь клюнуть.

У него на ногах росли страшные вены, будто их сначала порвали, а потом вместо того, чтоб сшить, повязали узлами. Узлы от постоянного пьянства набухли.

Я чуть-чуть брезговал и отворачивался, но он все носил туда-сюда предо мной эти узлы купаться и еще подолгу не заходил в воду. Стоял по колено в реке, сутуля белые плечи, время от времени поворачиваясь к нам и что-то громко произнося.

Рыбы от его голоса вздрагивали и уходили в тень.

Я слов не разбирал вовсе и только смотрел на рот в бороде.

Отец мой слова понимал, но не отвечал. Иногда кивал, чаще закуривал — закуривать было одним из привычных ему способов ответа. Он изредка мог закурить, устало не соглашаясь, но чаще закуривал, спокойно принимая сказанное собеседником.

Мы сидели на майском берегу, под щедро распустившимся летним солнцем, у тонкой реки и быстрой воды. Вода называлась Истье, а недалекая деревня — Истцы. Вокруг стоял просторный и приветливый в солнечном свете сосновый лес. Высокими остриями он стремился в небо. Если лечь на спину и смотреть вверх — промеж крон, — начнет казаться, что сосны вот-вот взлетят, вырвавшись из земли, и унесут в своих огромных корнях, как в когтях, целый материк. И меня на нем.

Когда Корин являлся из теплых речных вод, он ненадолго зарывал свои узлы в золотистый песок и блаженствовал, расчесывая бороду цепкими крючковатыми пальцами.