Читать книгу "Что знает ночь? - Дин Кунц"

К счастью, пить он не умел. Во-первых, не имел достаточной практики, во-вторых, не лежала душа. И достигнуть забвения оказалось не так легко, как он ожидал. После выпивки его охватывала меланхолия, он еще больше сосредотачивался на своей утрате. Виски и пиво не обеспечивали быстрого ухода от воспоминаний. Наоборот, он еще ярче и отчетливее вспоминал то, что хотел стереть из памяти.

Один в своей квартире, набравшись, сидя за столом на кухне или лежа на диване в гостиной, он становился очень уж болтливым, постоянно разговаривал со своими любимыми призраками или сам с собой. В какой-то момент, когда пол переставал быть горизонтальным и качался, как палуба корабля, когда все вокруг меняло форму, скажем, стены сближались у потолка, сам потолок прогибался вниз, как толстое брюхо, а стояк под кухонной раковиной грозил превратиться в изготовившуюся к броску кобру, юный Джон обращался к Богу.

Эти монологи он воспринимал как лекции теологического гения, как вызов утверждению о мудрости Создателя, как блестящие прокурорские речи, не оставляющие камня на камне от концепции милосердного Творца, и звучали они настолько логично, что у Бога, само собой, просто не могло найтись возражений.

Одним вечером, хотя выпил он не меньше, чем всегда, Джон внезапно услышал себя, как мог бы услышать сторонний наблюдатель, и ему стало стыдно не только за непотребность тона, но и за незрелость аргументов и обвинений. Он поднес руку ко рту, чтобы заставить себя замолчать, но руку резко отбросило от его губ. Он продолжал говорить, всё менее связно, путаясь в словах. Речь его становилась скучной и жалкой, он снова и снова талдычил одно и то же и уже не просто испытывал стыд — ему хотелось провалиться сквозь землю. И однако он говорил и говорил, словно язык целиком и полностью вышел из повиновения; не мог остановить этот безумный поток слов. В своих словах он слышал полнейший эгоцентризм, от которого его корежило. В каждой слезливой жалобе узнавал жалость исключительно к себе. Каждое обвинение открывало незрелость никчемного мальчишки, которому не хватало смелости взять на себя вину за собственные деяния и нести эту ношу, как положено мужчине.

И когда стыд стал уж совсем невыносимым, Джон нашел в себе силы оборвать этот словесный понос. Встал и поплелся в туалет, где плюхнулся на колени перед унитазом. Вместо слов изо рта вырвалась блевотина, мерзкая и отвратительная. Черная, как он вспомнил на следующий день, хотя, конечно, такого быть не могло.

После того вечера он не напивался. Вино за обедом не могло пьянить его. Семнадцать лет трезвости. Теперь он посмотрел на вторую порцию «Чивал регал» — и вылил содержимое стакана в раковину.

С виски или без, он знал, что уснуть ему не удастся. Боялся, что приснится выпавшая из окна девушка.

Он понятия не имел, что ему делать теперь. Лишенный точки опоры, Джон представить себе не мог, как спасти свою семью.

Моля указать ему путь истинный, Джон шагнул к кухонной двери, вышел на вымощенную каменными плитами террасу с задней стороны дома. Ночная прохлада могла проветрить мозги и помочь думать.

Его встретил чистый и холодный воздух, не настолько холодный, чтобы возникло желание тут же вернуться в дом. Он глубоко вдохнул, и при выдохе появился белый парок.

Редкие облака плыли на север. Луна обосновалась на западе, спускалась к далекому берегу, но по-прежнему освещала двор.

Джону хотелось бы верить, что семью можно спасти, уплыв на пароходе или улетев на самолете в далекие края. Но существо, которое сумело вернуться из царства смерти, не спасовало бы перед горами или морями, его не остановили бы государственные границы.

С террасы Джон спустился на дорожку, которая вела к увитой розами беседке. Последние в этом сезоне цветы увядали, становясь коричневыми. Листья скукожились. Колючие стебли следовало срезать, чтобы весной появилось больше новых побегов. В лунном свете стебли эти напоминали черно-серебристое переплетенье шипастых щупалец.

В трех шагах от арочной беседки Джона остановило предчувствие, что в беседке ему грозит опасность. Волосы на затылке, не испуганные ночным холодом, теперь, в момент приближения к беседке, встали дыбом. По спине побежал холодок, дрожь грозила распространиться на все тело.

В двенадцатифутовой беседке было темнее, чем во дворе, но Джон видел залитую лунным светом лужайку за противоположным выходом из нее. И в самой беседке никто его не поджидал.

После событий в больнице напряжение не отпускало Джона, он постоянно чувствовал нависшую угрозу, хотя до дня рождения Заха оставалось шестьдесят шесть дней. Если бы он позволил пугать себя каждому темному месту, если бы стал опасаться каждой закрытой двери или слепого поворота, то мог совершенно вымотаться и тогда, в час настоящей беды, ничего бы не сумел сделать. Он отдавал себе отчет, что нельзя видеть Олтона Тернера Блэквуда в каждой тени.

Джон сделал еще шаг к беседке, но вновь остановился в тревоге: что-то потерлось о его ноги, не едва заметно, а с силой. Низко, справа налево. Какое-то животное. Он огляделся. Поискал его в сумраке.

Вновь что-то потерлось об него. Он смотрел вниз, но ничего не видел. Чувствовал коленями, голенями, но не видел.

Когда Джон попятился от арки, опавшие листья зашуршали и взлетели с травы слева от него. Ранее их принесло сюда с дуба, который рос с южной стороны дома. Но сейчас воздух застыл и никак не мог шуршать листьями, не говоря уж о том, чтобы поднять их с травы.

Листья продолжали взлетать, сначала все дальше от Джона, потом по кругу, ближе к нему, снова дальше, словно по двору передвигался маленький смерч, да только листья не поднимались воронкой, а разлетались в разные стороны. Наблюдая, Джон начал ощущать в этом феномене какую-то игривость и понял, этот феномен никак не связан с его страхом беседки.

Собственно, у него создалось ощущение, что представление с листьями устроено совсем не для того, чтобы предупредить, что в беседку входить не надо.

На его глазах таинственное шуршание и разбрасывание листьев сходило на нет, прекратилось вовсе. Ночь снова застыла.

И когда последний поднявшийся в воздух лист коснулся травы, Джон подумал, что до него донесся знакомый вздох удовольствия, которого он давно уже не слышал. Если это тоже был призрак, то добрый. В изумлении, вспомнив их золотистого ретривера, который уже два года, как покинул их, Джон прошептал: «Уиллард?»

39

Сидя в своем закутке в «Дейли пост», готовя статью о событиях в доме Вобурнов и больнице Святого Иосифа, Роджер Ходд время от времени прикладывается к фляжке с текилой и соком лайма. Интерес к журналистике он утерял давным-давно, но необычность этой истории захватила, и статья увлекла больше, чем обычно.

Его наездник, о котором Ходд не имеет ни малейшего понятия, внушает ему некоторые фразы и умные ремарки, отчего статья получается выше привычного уровня Ходда. Наездник хочет, чтобы его труды нашли достойное отображение, хотя в репортера он вселился не по этой причине.