Читать книгу "Двенадцать ночей - Эндрю Зерчер"

Какое это ко мне имеет отношение?

Никто не ответил. Три духа продолжали сидеть в полнейшем безмолвии. Ничего не происходило. Кэй протянула руку и взяла веточку с несколькими виноградинами; одну за другой отрывала их, клала в рот, разжевывала и глотала. Положила руки на колени. Взялась ими за стул у себя за спиной. Без толку. Отрезки времени следовали друг за другом, похожие на фразы, начинающиеся одинаково, отрезок, еще отрезок, еще, что бы она ни делала… все то же. В ее руках, в ногах нарастало напряжение, но она не отдавала себе в этом отчета, пока не почувствовала, что вот-вот закричит.

– Тебе понятно, что это означает, – тихо промолвил Вилли.

– Конец красоты, – прошептал Фантастес.

Кэй с размаху опустила ладонь плашмя на каменный стол. Звука почти никакого. Она не поднимала головы, но знала, что все трое на нее смотрят и всем троим в точности известно, чего она хочет. Вилли чуть отодвинулся от стола вместе со стулом, и краем глаза Кэй заметила, что он весь аккуратно поворачивается к ней. Дожидаясь от него пояснений, она увидела, что пальцы ее руки, лежащей на столе, скрючились до белизны в костяшках.

Я видела такое уже. Извиняться за свою злость я не собираюсь.

– Сюжетчики имеют дело с досками, Кэй, – сказал Вилли. – С досками определенного размера. Мы перемещаем по доскам камешки и следим за их общим движением. Наши мыслящие пальцы, которые направляют камешки и направляются ими, выстраивают повествование, связную цепь событий. При этом все камешки неизменно остаются на доске – действует, как мы говорим, закон сохранения. Если бы камешки могли слетать с доски или попадать на нее неизвестно откуда, то выстроить сюжет было бы невозможно. Поэтому главный страх сюжетчику внушает край, граница доски; он ни за чем так зорко не следит, как за сохранностью камешков. Причины должны порождать следствия, следствия – порождаться причинами; причина без следствия или следствие без причины – это нарушение закона сохранения и препятствие к построению сюжета.

Величайшие из историй флиртуют с краем, и этот-то флирт и делает их великими. Они движутся вдоль края, трогают его, испытывают на прочность, постоянно играют с возможностью лишиться причины или получить самовозникающее следствие; но искусство величайших рассказчиков в том и состоит, чтобы удивить нас сохранением, доставить нам наслаждение от, казалось бы, разбившихся, но неожиданно сбывшихся надежд. Это правило выглядит примитивным, но, тем не менее, это правило.

Одна из древнейших наших историй – история о возвращении. Человек куда-то отправляется, затем приходит обратно. Дома, может быть, оставляет жену и ребенка. Допустим, он уходит на войну и воюет десять лет. Допустим, его возвращение домой сильно затруднено. Зовут его, предположим, Одиссеем. Вообразим себе его жену Пенелопу, которая все эти десять лет, а потом еще десять каждый вечер сидит и сидит у их постели, дожидаясь мужа. В нижнем помещении, за двумя или тремя крепкими дверьми в каменных покоях, видим их сына Телемаха, его ведет в спальню старушка няня. Пенелопу преследуют глумливые возгласы сотни пьяных и разнузданных мужчин, ее женихов, которые кружат, как стервятники, над трупом ее разбитого брака, зарятся на опустевший царский трон Итаки, проматывают богатство Одиссеева дома. Их терпение кончается. Вообрази себе их недобрые ухмылки, острые зубы, грязные бороды; каждое утро они требуют от Пенелопы ответа: Долго еще? Долго еще нам ждать твоего решения? Когда ты перестанешь наконец дожидаться мужа, оставишь надежду на его возвращение? Она отчаивается. Ночами лежит в постели без сна, напряженно вытянутая, мечтая уснуть и утром увидеть около себя Одиссея, мужа, причину, избавителя от отчаяния. Она пускается на хитрости: ткет погребальный покров для умершего свекра и обещает женихам, что согласится забыть Одиссея и выберет одного из них себе в мужья, когда окончит работу. Днем она ткет забвение; ночью, в часы тревоги и отчаяния, распускает нити, припоминает. Ткать, распустить, ткать, распустить; забыть, припомнить, забыть, припомнить. Между тем Одиссей движется морскими путями к дому. Нелегко ему достичь берегов Итаки; он задерживается в пути, но нигде не останавливается окончательно. И ей тоже нелегко; она может наткать много, но всегда вспоминает, распускает. Край, граница между забвением и памятью, между тканьем и расплетением становится чем-то привычным, обыденным для Пенелопы; для затерянного в морях Одиссея обыденной делается граница между спешкой и промедлением, и за долгие годы странствий эта обыденность, эта привычка становится его натурой. История начинает выглядеть так, будто ей суждено тянуться вечно, и наступает ночь, когда Пенелопа, плача в постели, понимает, что это примирение с границей, обыденность ее перехода и есть отчаяние. Всю ночь она лежит вдоль нее, прямая, как нож.

Кэй почувствовала, что зажмурила глаза, что крепко сжимает пальцами виски. Она думала о маме – одинокой, полной страха и тревоги.

– Пусть история кончится, – промолвила она слабым голосом. – Пусть она кончится…

Рацио резко встал, яростно проскрежетав ножками стула по каменным плитам.

– Так ведь она кончилась, девочка, – сказал он. Его голос вдруг опять стал жестким, железным. – Она кончилась вчера, когда ты взобралась на подиум и все двадцать четыре духа разом очнулись. В одно и то же мгновение они открыли глаза. Одновременно, одинаковыми движениями они поднялись с кроватей и все потянулись в сад. Вот, посмотри на них сейчас.

Поврежденной рукой он описал размашистую дугу. Подняв глаза, Кэй с изумлением увидела, что двадцать четыре духа тихо и бесцеремонно приблизились к столу и теперь, окружив его, смотрят на них. Лица совершенно пустые.

– Я требую объяснений, – сказал Рацио.

Кэй была ошарашена. Вилли и Фантастес – тоже.

– Но ты объяснений мне дать не можешь, потому что это не твоя история. Ты так же мало о ней знаешь, как о самой себе, а о себе, клянусь камнем, ты знаешь совсем немного. Это не твоя история, а моя. Это моя история, и я не намерен и дальше сидеть сложа руки и смотреть, как Гадд смеет вмешиваться в нее.

Несколько последних лет я трудился тут, в этом саду, над одним проектом. Это великое начинание, труднейшая задача из всех, что я перед собой ставил. Истории, как мы знаем, бывают разного рода. Нам известны их источники, их характеристики. Мы знаем, как их развертывать. Во время Тканья, во время празднеств двенадцати ночей, мы вместе слагали истории многих типов: творили фантастические картины грез, мифы, великие панорамы исследований и побед, сочиняли грандиозные эпосы, повествования о любви и дружбе, истории поисков и приключений, битв, самопознания, повести о стойкости, надежде и выживании, об отчаянии, утрате и поражении. Но методы, которые мы при этом использовали, были небезупречны, и, хоть они и приносили громадное изобилие историй, ни одна из них не получилась совершенной. Сколько я состою в Достославном обществе, мне ни разу не встретилась идеальная история. Всегда что-то можно было улучшить. Всегда необходимо было трудиться дальше.

Все последние годы я не покладая рук работал над сотворением самых совершенных историй, какие только могут быть, по одной каждого типа: о любви, о победе, об открытии, и так далее. Я пустил в оборот среди духов-причин такие красивые, такие точные идеи и поступки, что всякий их выверт, даже малейший, становился откровением. Мы многое открыли за это время, многое произвели на свет. В последние месяцы я приблизился к завершению своих трудов. Я посылал Гадду их плоды, потому что мы заключили сделку. Я ожидал от него повышения – не стыжусь в этом признаться. Он мне обещал, что в обмен на эти материалы, на руководства по изготовлению величайших в мире историй, сделает меня первым из двенадцати рыцарей. Мы не собирали Тканьё много лет, но теперь нужда в нем отпала окончательно: я разработал метод создания историй, намного превосходящих все, на что способно это крикливое собрание спорщиков.