Читать книгу "Учителя эпохи сталинизма. Власть, политика и жизнь школы 1930-х гг. - Е. Томас Юинг"

Многие исследователи давали советскому образованию нелестные оценки. Первое поколение западных историков, занимавшихся изучением образования времен сталинизма, делали акцент на царившей в школах Советского Союза коммунистической идеологии, чего не было в школах других государств. Если в «свободных странах» детей учили думать самостоятельно, утверждали теоретики — критики тоталитаризма, то советская пропаганда устанавливала школьникам четкие границы, в которых им дозволялось думать. Учителей при этом называли «бессменными агитаторами, насаждающими идеологию интеллектуального порабощения учащихся, чтобы они всю жизнь слепо верили официальной доктрине», а школы именовались «инструментом авторитаризма для воспитания преданности режиму и подготовки молодежи к исполнению уготовленной ей в советской иерархии роли».

Однако такие трактовки советской системы как пассивного общества с преданными власти слугами, которые ловят каждое слово сверху, сменили современные исследования, показывающие противоречивость и неоднозначность государственной политики, которую советские люди толковали по-своему, играли с ней в кошки-мышки и даже игнорировали в условиях огосударствления всех сфер жизни. При этом «воспитание преданности», роль «агитатора» и преданность «официальной доктрине» определялись не только как цели режима, но и как повседневная практика учителей в школе и за ее стенами. Многие учителя старательно исполняли назначенные им режимом функции, но дисциплину они поддерживали, потому что сами верили, что в авторитетном учителе нуждается и школа, и общество.

Слабые стороны «тоталитарной» концепции советской школы становятся очевидны, если посмотреть как поддерживается дисциплина в школах некоммунистических стран. Например, там существуют «скрытые учебные планы» [набор ценностей, установок или принципов, которые преподносятся неявным образом. — Примеч. пер.], которые трактуют роль школ как «агентов идеологического контроля, нацеленных на прививание и утверждение господствующих догматов, ценностей и норм поведения». Поэтому действительное различие между советскими и западными школами не столь велико; и их нельзя противопоставлять: советская школа — «порабощение личности» через «насаждение идеологии», а западная — воспитание человека с независимым мышлением в «свободном обществе». Хотя сталинистские школы явно были нацелены на политические и культурные перемены, в школах других стран тоже имелись свои глубоко укоренившиеся «тайные» механизмы общественного контроля и привычные для всех учителей методики.

В этих исследованиях на учительский корпус смотрят как на средство для достижения целей, поставленных доминирующими в обществе силами, но Мишель Фуко анализирует власть в ее отношениях с обществом и принципах (а не целях и средствах) их достижения, при этом он полагает, что присущая школе власть более тоталитарна, но менее управляема сверху, чем считают теоретики-«тоталитаристы» и исследователи, которые в своих работах апеллируют к «скрытому учебному плану». По Фуко, обучение — это прежде всего поддержание дисциплины: «Отношение надзора, определенное и регулируемое, вписывается в сердцевину практики обучения, и не как дополнительная или вспомогательная часть, но как механизм, который ей внутренне присущ и повышает ее эффективность». Точнее говоря, Фуко утверждает, что школа определяет какое-то поведение как «неправильное» и наказуемое, а другое считает «нормальным» и заслуживающим поощрения. Поскольку ученики и учителя с такой шкалой оценки соглашаются, они вместе образуют систему общественного контроля, тем более сильную, что она невидима. Поскольку авторитет при этом укреплять нет необходимости, постольку властные механизмы трудно распознать и невозможно им сопротивляться. Таким образом, Фуко и его последователи доказывают, что назначение современных школ — пестование безропотных трудяг.

Учителя, однако, вряд ли осознавали, что лепят из детей послушных бездумных исполнителей. Как следует из приведенного письма, даже борцы за школьную дисциплину чаще считали себя беззащитными одиночками, тщетно пытающимися навести в классах порядок. Не агентами воцарившегося в стране режима и не винтиками государственного аппарата они становились, а приверженцами строгой дисциплины, чтобы противостоять постоянным угрозам их авторитету. В нашем исследовании всегда отдается дань пониманию учителями своей роли. Однако рассматриваются и те факты, которые демонстрируют, как своей борьбой за дисциплину учителя формировали и крепили сталинизм 1930-х гг.

Культурное развитие, поддержание порядка и школьные реалии эпохи сталинизма рассматриваются в этой главе на примерах из учительской практики: проблемы школы, их решения педагогами и властями, а также влияние учителей на уклад жизни за стенами школы. Исходя из описания социологом Уоллером класса как «переполненного деспотизмом… взрывоопасного и податливого к любому воздействию извне» организма, в этой главе сделана попытка выяснять, как на учителей влияло давление со стороны учащихся, общественные и политические конфликты, а также их собственные убеждения и опыт. В этой главе делается вывод, что вышеназванные факторы: внешнее давление и устанавливаемые властями ограничения, осознанные и целенаправленные действия учеников, что привело к выработке и применению на практике стратегий поддержания школьной дисциплины, — сделали учителей проводниками политики сталинизма. Это произошло, потому что, с одной стороны, учителям было необходимо укреплять и поддерживать свой авторитет, а с другой — они сами были дисциплинарным орудием советского режима.

Дисциплина как проблема и как политика

Сетования в процитированном анонимном письме на беспорядок и неуважение к учителям хорошо согласуются с другими сообщениями о серьезных проблемах в советских школах 1930-х гг. В докладах инспекторов, документах роно, письмах родителей и высказываниях учителей школа выглядит вместилищем вандализма, насилия, воровства, дерзости, пьянства, хулиганства и дурного поведения учеников. Низкая дисциплина подтверждается множеством примеров. По сообщениям учителей, «типичный» урок сопровождается постоянным шумом и свистом, по классу летают бумажные самолетики, а дети свободно гуляют по классу во время занятий. В одной тульской школе пятиклассники выключили свет, начали стучать по партам, кричать и свистеть, сорвав таким образом урок. В московской школе-семилетке учащиеся курили в коридорах, свистели на уроках, воровали и оскорбляли учителей. Обеспокоенный всем этим государственный прокурор Андрей Вышинский докладывал Сталину о «серьезных недочетах» в работе городских школ, в которых шайки учащихся подростков «воруют, пьянствуют и устраивают оргии».

От хулиганства больше всех страдали педагоги. Когда в московской школе Софья Львовна предложила ученику Косте убрать постороннюю книгу с парты, он бросил ее учительнице в лицо и крикнул: «На, подавись!». Но случались выходки и похлеще. В другой московской школе ученик выставил ногу в проход между партами и сделал подножку учителю; чтобы приятеля не наказали, его дружки потом сказали, что ничего не видели. В ленинградской школе учительницу во время урока привязали к стулу. Шестиклассники другой ленинградской школы просто разбирались с неугодными учителями: «Мы били их». В Поволжье первоклассник угрожал учителю: «Ты не смей на меня жаловаться, а то я тебя финкой пырну в бок». Других учителей шайки хулиганов угрожали избить за плохие оценки или просто за «неуважение» к ним. В начале 1937 г. учитель-словесник Зоя Пешехонова вела урок в школе близ г. Калинина, в это время в класс вошел шестнадцатилетний Илья Агеенко и сказал: «Я пришел, чтобы рассчитаться с тобой». Затем Агеенко поднял ружье и застрелил Пешехонову. Следователям юноша рассказал, что убил учительницу за плохие отметки, за то, что выгоняла из класса за дурное поведение, за то, что оставила его на второй год. Следствие объяснило озлобленность Агеенко тем, что его отец был лишен свободы за контрреволюционную деятельность. После этого инцидента московские учителя сетовали, что пресса напрасно подняла шум, так как теперь другие ученики тоже возьмутся за оружие.