Читать книгу "Несбывшийся ребенок - Катрин Чиджи"

— Со стеной было лучше, — не унимался сосед. — А теперь никуда не доберешься! Все перекопано!

В этот раз тревога оказалась ложной: проржавевшая тварь уже никому не могла причинить вреда. Зиглинда вернулась домой, и двуликий город зажил своей обычной жизнью — без обезлюдевших улиц, запертых школ и закрытых окон, без взрывов, разбрасывающих фонтаны брызг, и любопытных зрителей, аплодирующих, как во время фейерверка.

Зиглинда вновь вспомнила о звонке из Государственного архива. Ей предложили принять участие в восстановлении материалов Штази[32], обнаруженных недалеко от Нюрнберга: шестнадцать тысяч мешков, шестьсот миллионов обрывков. Тогда Зиглинда не стала отправлять заявку на участие: перспектива уехать из Берлина, оставить привычную работу в архиве и налаженную жизнь с Джонатаном нисколько ее не прельщала. Но теперь, подумала она, теперь я свободна, и, пожалуй, эта работа как раз для меня. Джонатан часто дразнил ее за любовь к кроссвордам и за способность полностью отключаться от всего происходящего. Бывало, он приписывал ей на полях дополнительные задания, когда она не видела: «пять по горизонтали — имя твоего мужа (8 букв)». Или подчеркивал определенные слова в словарях, разложенных по всему дому: «социофоб», «одержимость». Однако он никогда не трогал ее пазлы, разложенные на обеденном столе по цветам вокруг готовых фрагментов гор, парусников и водопадов. У нее был талант, Джонатан это признавал: даже облака и кроны деревьев складывались под ее пальцами будто сами собой.

Зиглинда планировала, что после выхода на пенсию у них с мужем будет впереди еще не меньше двадцати счастливых лет, и они потратят их на музыкальные концерты и путешествия по местам из пазлов. Убери все его вещи, советовали друзья. Так будет легче. Жизнь продолжается. Несколько месяцев подряд она не решалась, а теперь принялась за дело: открыла шкафы и ящики, сложила вещи в коробки, выгребла из тумбочки лекарства, сняла пальто с вешалки, выбросила зубную щетку и мыло. Главное начать, говорили ее друзья. Час или два — и все кончено. Во всяком случае, он не мучился. Ушел быстро. Сердечный приступ застал его в собственной кровати. Не каждому так везет!

В глубине шкафа Зиглинда нашла старый протез, еще из тех времен, когда они познакомились в «Рези». Минуло почти сорок лет. Находка белела в сумерках, прохладная и мягкая на ощупь, почти как настоящая. Зиглинда тихо прикрыла дверцу.

На следующий день она подала заявку в Государственный архив. Смена обстановки не помешает. Надо сдать квартиру и запаковать все ценное. Да и к тому же это не более чем на пару лет, только до пенсии. Нужно же кому-то собирать разрушенное и восстанавливать справедливость.

* * *

Это должно быть очень интересно, поддержали ее друзья, предстоит раскрывать всякие тайны. Я даю подписку о неразглашении, сказала Зиглинда. Конечно-конечно, согласились друзья, информация наверняка очень важная. Повисла пауза. Зиглинда подтвердила, что так и есть, информация строго секретная. Опять пауза. Понятно.

Некоторые коллеги Зиглинды действительно имели дело с документами об операциях иностранной разведки, применении допинга в юношеской сборной ГДР и деятельности группы Баадера-Майнхоф, но вот сама она работала совсем с иными материалами, которые вряд могли кого-то заинтересовать: «У М. длинные прямые волосы с проседью на висках, поэтому выглядит она старше своих лет. Как правило, носит красную вязаную шляпку и короткую нитку желтого жемчуга (вероятно, пластмассового). В. часто проводит время в пивной на углу Тикштрассе и Новалисштрассе, садится за ближайший к двери столик и играет в шахматы с другими завсегдатаями. По характеру Ф. скрытный, вежливый, поддающийся чужому влиянию». Неужели не скучно копаться в таком болоте? Может, возьмешь что-нибудь поинтереснее, спрашивали ее коллеги. Нет, спасибо, отвечала Зиглинда, мне нравятся обычные люди. Она никому не говорила, что среди обычных людей ищет своего Эриха. Сколько раз ей казалось, что долгожданное имя складывалось под ее пальцами: Эр и Их. Монотонная работа сама по себе доставляла ей удовольствие, навевала гипнотический покой. Вы делаете важное дело, заявил им директор на общем собрании. Фотографию Зиглинды даже опубликовали в «Шпигеле»: она сидит, слегка нахмурившись, за столом, заваленным обрывками. Не улыбайтесь, попросил ее фотограф. И добавьте побольше бумаг, а то смотрится как-то неубедительно.

1995. Лейпциг

Карина и Штеффи стали интересоваться родной семьей Эриха только после смерти своей матери. Однако он мало что мог им рассказать: родился в Польше, был перевезен в Германию, как сирота, попал к Кренингам. Должны же были сохраниться хоть какие-то документы, спрашивали дочери. Какие-то следы. Может, бабушка знает?

«Эта женщина». «Эта нацистка». После смерти Беттины он несколько раз возил дочек в деревню, однако Эмилия не узнавала их: ее все чаще подводила память. Даже Эриха она порой вспоминала не сразу.

— Герхард? — гадала она. — Кристоф? Густав?

— Это Эрих, — подсказывала тетя Улла. — Твой сын.

— Нет, — фыркала мама, оглядывая его с головы до ног. — Он поляк, но из германской породы. За это и выбрали.

Эрих читал, как обычно происходил такой «выбор»: детей отлавливали на улицах, как бездомных собак, подманивали едой или выкрадывали ночью из домов, свозили на перевалочные пункты, где обмеряли и обследовали, а затем, если все было в порядке, отдавали в немецкие семьи. У Эриха сохранились обрывочные воспоминания: женщина в коричневом костюме, предлагающая кусок хлеба, прикосновение холодных металлических инструментов к черепу, подбородку, ногам. И отдельные слова: tatuś, kotek[33]. Но какая мама кружила его в саду, где была черно-белая кошка Анка?.. Эрих уже не мог вспомнить.

Каждый раз приезжая на ферму, он хотел сказать тете Улле, что больше он к ним не вернется, но в саду ульи рассказывали свои путаные истории, и язык его деревенел. «Ты-ты, ты», — кричала лесная горлица.

— Они все удрали на запад, — бормотала мама, глядя в окно. — Все нацисты.

* * *

Я наблюдаю за ними. В один из приездов Эриха мама вдруг садится на кровати и просит отвести ее на озеро.

— Мы с сыном катались там на коньках. Скажи медсестре, что мы скоро.

— Какой медсестре, мама?

— Ей, конечно, — бурчит она, показывая на Урсулу, а потом хватает Эриха за руку и начинает шептать: — Это воровка! У меня была янтарная брошь в форме цветка с настоящим бриллиантом в середине. Она украла ее! С такими людьми надо держать ухо востро.

— Это твоя сестра, — успокаивает ее Эрих. — Урсула. Она заботится о тебе.

— Ничего, — говорит Улла, — я не сержусь.

Я наблюдаю, как Эрих берет маму за руку и медленно ведет по тропинке за домом. На чистом морозном воздухе голоса их звенят словно стекло. Деревянные губы ульев покрыты инеем. Эрих наклоняется, чтобы заглянуть внутрь и послушать шелест пчелиных крыльев, разогревающих воздух, отгоняя холод. Но ульи пусты. Пусты уже который год.