Читать книгу "Сигнальные пути - Мария Кондратова"

Самый известный пример апоптоза, знакомый большинству еще из школьного курса природоведения, – исчезновение хвоста у головастика при превращении его в лягушонка. Этим же путем идет и человеческий эмбриогенез, «отсекая лишнее». Зародыши с дефектами в системе регуляции программируемой гибели клеток оказываются неспособны к развитию и погибают еще на ранних стадиях онтогенеза. В зрелых организмах апоптоз служит основным способом количественного и качественного постоянства клеточной популяции, уравновешивая собой клеточное размножение.

Говорят, что суммарная масса клеток, которые погибают так в течение года, приблизительно равна массе самого человека. Обновление идет через самопожирание – отмершие клетки утилизируются прямо на месте, поедаются макрофагами. Не пропадать же добру. Не так же ловко человечество «утилизирует» своих мертвецов, если не физически, то метафизически уж точно… «Неизбежное зло», «другого выхода нет» – меня уже тошнит от этих слов, которые я слышу последние полгода. Стоило преодолевать пропасть между бактерией, бессмысленно виляющей жгутиком, и существом, способным расписать Сикстинскую капеллу, написать органную фугу, запустить человека в космос, лишь для того, чтобы прийти к выводу, что мы не более вольны или невольны убивать себе подобных, чем одна клетка, обрекающая на смерть другую ради «общего блага».

Сегодня ты есть, завтра нет. Но в момент исчезновения каждый из нас знает о своем предназначении не больше, чем клетка, растворяющая, пожирающая саму себя. Исчезает ли это ненужная эмбриональная перепонка, чтобы дать развиться, освободиться руке будущего великого ваятеля и художника, или клетка, пораженная вирусом, самоотверженно жертвует собой, чтобы спасти остальных, а может, напротив, сигнал, посланный опухолевой клеткой, убивает защитника – лейкоцита или это разные клоны опухолевых клеток выясняют отношения между собой, давая шанс более безжалостным и злокачественным? Сегодня, ты есть завтра нет, и тебе никогда не узнать, послужит твоя смерть здравию или болезни, жизни или смерти того целого, которому ты служишь. Да и существует ли оно, это целое?.. Даже если в твоей жизни отыщется смысл, совершенно не обязательно, что он окажется таким, какого ты искал.

Моя любимая история – про жизнь, про смерть, про смысл – это история HeLa. История Генриетты Лакс. Середина двадцатого века. Чернокожая американка из бедной необразованной семьи. Пятеро детей к тридцати годам, у одной из дочерей выраженная умственная неполноценность. Жизнь не сахар, а черная и черствая горбушка. О чем она думала, о чем мечтала? Вероятно, о лучшей доле для своих детей, о собственном домике, каком-нибудь достатке и прочей «американской мечте». Говорят, она принимала участие в манифестациях, требовавших разработку вакцины против полиомиелита, эпидемия которого в пятидесятых годах двадцатого века прокатилась по миру. Трудно сказать, было ли это чем-то бо́льшим, чем материнский страх увидеть и своих детей искалеченными болезнью. Мы так немного знаем об этой женщине, что остается только гадать. Лишь два факта ее биографии известны со всей возможной определенностью – в феврале 1951 года ей поставили диагноз «рак шейки матки». Восемь месяцев спустя она скончалась. Точка? Запятая?.. Скорее многоточее. Один из образцов ее опухоли (взятый еще при жизни Генриетты) проявил необыкновенные свойства. Обычно клетки в культуре (специальной питательной среде, поддерживающей их рост) способны делиться лишь ограниченное количество раз (так называемый предел Хейфлика), после чего погибают, но клетки, полученные из опухоли Генриетты, были способны делиться бесконечно долго и вдобавок делали это в два раза быстрее обычных, здоровых клеток. Эта линия клеток, получившая имя HeLa, стала первой стабильной клеточной линией для лабораторных исследований. И до сих пор продолжает оставаться одной из самых популярных моделей. Именно с ее помощью в США разрабатывали вакцину против полиомиелита. Клетки этой линии летали в космос, помогали (и помогают) ученым бороться с раком и СПИДом и сотнями других менее «раскрученных» болезней. Дав начало этой линии, Генриетта Лакс спасла больше жизней, чем самый известный врач. Хотела ли она для себя такой судьбы? Могла ли вообразить, что и через полвека после ее исчезновения с лица Земли бессмертные клетки, несущие память о ее коротком существовании, будут продолжать жить таинственной лабораторной жизнью, не имеющей ничего общего с ее собственной?

На сегодняшний день в мире существует около пятидесяти тонн культуры HeLa. Между тем, что мы думает о себе и своем предназначении, и тем, что на самом деле остается от нас миру, разница примерно такая же, как между улыбкой юной темнокожей женщины, держащей за руку любимого на старой черно-белой фотографии и пятидесятью тоннами необыкновенно жизнестойкого, активно делящегося клеточного бульона в ферментаторах тысяч лабораторий. Я бы посочувствовала ей, пожалуй, если бы не мрачноватая уверенность, что от меня не останется и того.

Сегодня утром я видела птенца голубя, упавшего между путями на одной из открытых станций парижского метро. Он прятался под рельсом, прижимался к земле, когда поезд проносился у него над головой, и тяжело дышал в коротких паузах между электричками, так что пробивающиеся перья ходуном ходили на голой спине. Я думаю, мы находимся там же – между двумя поездами истории, и весь наш хваленый выбор – это всего лишь вопрос о том, колеса какого из них перетрут наши тоненькие голые шейки в кровавый фарш. Никто не станет останавливать движение транспорта из-за птенца. Голубь – птица не редкая. И мы не редкие, нас не жалко.

Ты можешь писать мне об «освобождении» или «порабощении», навешивать ярлыки «природных рабов» и «истинно свободных людей» на одних или других, доказывать, что Киев – русский город или что Краснодар – город украинский. Я не вижу смысла. Я вижу только смерть, все остальное – домыслы. Здесь и сейчас нет никакой возможности узнать, для чего все это. Нечем успокоить сердце. Там, где дело касается жизни и смерти, остается только верить. Или не верить.

Я не верю, прости. Я слишком расколота. Слишком. Корни мои остались в земле, которой больше нет, в которой было пятнадцать республик – пятнадцать золотых сестер с фонтана ВДНХ. Листья и ветки разметаны ветром, плодов не будет. Я больше не испытываю боли, только туповатое равнодушие. Мне скучно, мне уже все равно, сколько и кого там у вас убьют. В мире все время кого-нибудь убивают, вы такое же мясо, как и остальные – смиритесь уже. Когда вы будете нужны, вас покажут, перестанете быть нужны – вас забудут. Я хочу забыть все это раньше. Еще раньше. На краю света есть чудесные страны: Эквадор, Уругвай. Там можно построить домик в горах и жить, разводя пчел. Я хочу уехать куда-нибудь туда, где никто не говорит по-русски, по-украински, по-французски. Я хочу сбросить бремя памяти, бремя языка, бремя всей этой чудовищной и бессмысленной сложности, я больше не хочу ничего знать о людях и молекулах. Я хочу жить простой растительной жизнью без смысла, ставить ульи и думать коротенькие мысли на плохо выученном испанском.

Мы были воспитаны в огромном, почти религиозном преклонении перед историей, памятью прошлого, древними камнями, но в какой-то момент эта ноша стала неподъемна. Ты не можешь больше унести на своих плечах всех этих мертвецов, которые кричат тебе в уши и требуют каждый свое, меряются числом совершенных злодеяний и перенесенных мук. В конце концов ты должен отбросить прошлое, для того чтобы жить. Иначе эти мертвецы пожрут тебя. Мертвецы всегда хотят еще и еще мертвецов. За привилегию иметь корни приходится платить необходимостью удобрять их дерьмом и кровью. Мне страшно писать это, но все-таки я скажу: может быть, жизнь и не дана нам от Бога, но история – это точно изобретение дьявола.