Читать книгу "Зеленая лампа - Лидия Либединская"

Мы шли домой пешком, через мосты над свинцовой осенней водой, по тихим арбатским переулкам, мимо Киевского вокзала, по широкому и неприютному Можайскому шоссе. Дул холодный резкий ветер, деревья стояли голые и черные. Москва готовилась к праздникам. Вывешивали флаги, красные с белыми буквами транспаранты, полотнища плакатов и лозунгов, портреты, портреты, портреты… Скромная солдатская гимнастерка, вспыхнувший огонек над трубкой, благословляющая рука возле околышка фуражки, роскошный мундир генералиссимуса. Бог был един во всех своих изображениях, которым не было конца. Нам бросился в глаза пестрый плакат: «Да здравствует великий вождь народов, лучший друг советских полярников!..» Тогда это не вызывало удивления: ну конечно, и полярников тоже!

Когда через несколько дней мы вновь пришли к Герасимовым, я не сразу узнала Мурашу. Она лежала на диване бледная, голова ее была туго перевязана мокрым полотенцем – снова начались страшные, доводящие до потери сознания припадки головной боли. Разговаривала она мало и неохотно, всё больше слушала, редко смеялась – в ней словно погасло что-то.

– Что случилось?

– Должны были привезти из милиции ее паспорт, и вот до сих пор не привезли. Мураша твердит, что ее снова арестуют. Мы не знаем, как ее успокоить, – ответила Валя.

Друзья делали всё, что могли. Приезжал Фадеев и, чтобы отвлечь ее, читал новые главы из романа «Молодая гвардия», Сергей Герасимов предлагал устроить Мурашу на «Мосфильм». От работы она не отказывалась, но говорила, что хочет немного отдохнуть.

Мы не знали тогда, как мучили ее в тюрьме, пытаясь заставить подписать ложные показания на друзей и близких. Ей не давали пить, спать, ее заставляли стоять до тех пор, пока не начинала идти кровь из почек. Мураша ничего не подписала.

– Второй раз я этого не выдержу, – сказала она сестре.

Мураша почти не выходила из дому, не хотела никого видеть. Юрий Николаевич почти каждый день звонил ей по телефону, но когда говорил, что хочет повидаться, Мураша ссылалась на головную боль и просила повременить с приездом.

Утром в понедельник 4 декабря Юрий Николаевич собрался в город по делам. Мне оставались считаные дни до родов, на улице морозно, скользко, в троллейбусе толкотня, да к тому же дети простужены… Я решила остаться дома.

– Закончу дела, зайду к Герасимовым, – сказал Юрий Николаевич. – Если задержусь, не беспокойся…

Шел обычный день, наполненный детским плачем и смехом, раздумьями о том, что приготовить на обед и как разогреть воду для стирки, – электричество выключили, газа нет. Сладкий тенор Виноградова уже несколько раз пропел по радио и «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат», и «Старинный вальс “Осенний сон”». День как день.

Раздался звонок. Я удивилась: Юрию Николаевичу еще рано, а в эти дневные часы редко кто заходил. На пороге стояла Тамара Федоровна Макарова. Разрумянившаяся с мороза, в сером каракулевом пальто и такой же шапочке, она была празднично красива, но в ее ярко-синих глазах тревога и горе. Это сочетание праздничности и отчаяния сразу испугало меня.

– Юра дома?

– Что случилось?

– Мураша умерла…

– Умерла? – Не отдавая себе отчета, откуда пришла эта мысль, я спросила: – Самоубийство?

– Не знаю, нет… да… – бессвязно пробормотала Тамара Федоровна и испуганно попятилась к двери. – Так вы скажите Юре, Сережа просил…

– Но он туда пошел, он уже всё знает! – в отчаянии крикнула я, и Тата, которая сидела у меня на руках, залилась испуганным плачем. – Когда это случилось?

– Вчера утром.

– Она дома?

– Нет, ее увезли на вскрытие. Большая опухоль в мозгу…

Тамара Федоровна ушла не попрощавшись, а я ходила по комнате, успокаивая плачущую девочку, ударяясь животом о мебель и не чувствуя боли.

– Мураша нашу Тату так и не посмотрела, – послышался откуда-то из-за шкафа не по-детски грустный и утративший свою обычную звонкость Машкин голос.

Поверить в то, что случилось, было невозможно. Самоубийство не вязалось со всем обликом Марианны.

Но таково свойство человеческой природы – беспокоиться о живых. Я не находила себе места, представляя, в каком состоянии сейчас Юрий Николаевич, ругала себя за то, что отпустила его одного. «А вдруг я его никогда не увижу?»

Он вернулся скоро.

– Я знал, что ты тревожишься, – сказал он безразличным голосом. – Но человек – скотина, он всё переживет. Даже такое. Не бойся за меня и побереги себя. Сейчас это главное…

В этот вечер мы ни о чем не разговаривали. Молча легли в постель, молча не спали, иногда молча обнимали друг друга.

Утром я спросила:

– Отравилась?

– Повесилась. Повесилась в сортире. – И вдруг, обращаясь к самому себе, сказал с несвойственной ему жестокостью и даже грубостью: – Твоя первая любовь повесилась в сортире, понимаешь! Кто в этом виноват? Кто?!

На похороны Юрий Николаевич не пошел. Я не пустила его. Да он и не настаивал. Он жил словно во сне: ел, гулял, читал Чехова, иногда даже играл с детьми. Но не работал. Несколько дней не прикасался к своим рукописям. И не плакал. Это было страшно, я боялась отойти от него хоть на минуту.

8 декабря мы пошли в консерваторию. Выступал симфонический оркестр. Большой зал освещен тускло – идет война. Поблескивают золоченые рамы портретов, чему-то хмурится Бетховен, улыбается Моцарт, о чем-то мечтает Шопен. Исполняли Четвертый концерт для фортепьяно с оркестром Листа. Музыка забирала целиком, уводила куда-то, не отпускала. Она вдруг заполнила собой зал, город, всю жизнь. Сидеть было неудобно, младенец толкал меня изнутри, в высоких валенках неуклюже и жарко. Но музыка, гениальная музыка Листа не позволяла думать ни о чем, кроме как о ней, музыке.

Я взглянула на Юрия Николаевича. Он сидел неподвижно и прямо, точно окаменев. Твердый воротник гимнастерки подпирал его шею. Морщины вокруг глаз разгладились, лицо стало молодым, седина только подчеркивала эту неожиданную молодость. По щекам его катились крупные слезы.

А на следующую ночь Юрий Николаевич отвез меня в родильный дом. Но час проходил за часом, ребенок не рождался. Я так тревожилась за Юрия Николаевича и так хотела поскорее вернуться домой, что решила ускорить прибытие младенца в наш исполненный треволнений и еще далеко не благоустроенный мир. Дождавшись, когда все ушли из палаты, я влезла на подоконник и спрыгнула на пол – так несколько раз. Потом припомнила уроки школьной гимнастики и провела несложное, но энергичное упражнение: бег на месте. В результате через двадцать минут, то есть 10 декабря в 20 часов по московскому времени, в день рождения Юрия Николаевича, у нас родилась еще одна дочка.

«Ты сделала мне такой подарок, – шутя писал Юрий Николаевич, – что я не могу не ответить любезностью на любезность и потому называю ее Лидочкой…»

– Может, назовем Марианной? – спросила я, вернувшись домой.

– Не могу, слишком всё болит.