Читать книгу "Бабий ветер - Дина Рубина"

И время от времени я заходила в спальню посмотреть на Мэри. А он все спал и спал, не меняя позы, с закинутой рукой, как будто плыл издалека; как будто всплывал из недр чьей-то чужой жизни, к себе всплывал, не в силах прорвать последнюю пелену сна…

В окне на пустынном бордвоке горели желтушные фонари, ветер юзом гонял по деревянному настилу змейки сухого песка. Начался дождь, взъерошил черную воду залива. Пенные глыбы волн обрушивались на черные глыбы волнорезов, а далеко-далеко на горизонте мигали огоньки какого-то сухогруза на рейде, чудесно преломляясь в стеклянном шаре на моем подоконнике.

Я стояла над спящим человеком и думала о старости.

Знаешь, я давно поняла, что тут, как в детстве, существуют разные возрасты: первая старость, вторая старость, третья старость… Обычная хронология жизни: ты – младенец, ребенок, подросток… Затем на тебя обрушивается безжалостная юность, всегда мучительная молодость, трагическая многопудовая зрелость… А теперь переверни эти песочные часы, и все покатится обратно, только очень быстро. Пока наконец ты не вынырнешь в неизвестном душе твоей месте, с ходунками в руках, с аппаратом искусственной вентиляции легких, в подгузнике – как есть младенец. А просто ты приплыл к концу, вернее, к началу. Ты никого не узнаешь, и место твое не узнает тебя… Это – третья, последняя старость. А я-то давно решила: промчу с блеском первую старость, с достоинством пройду вторую, а от третьей себя избавлю. С парашютом сегодня прыгают в любом возрасте, это здесь модно. С моим-то опытом, с моими-то дипломами – кто усомнится? И – не открыть парашют! Пролететь последний раз над зачарованной землей, где-нибудь над красными горами Аризоны, подарить душе такое вот искреннее, благодарное прощание с миром…

А может, попрошу Боярина пустить меня самой покататься на шарике. И – улечу. И – не вернусь. Это ведь даже романтичней – встреча не с землей, а с небесами. Явиться пред высочайшие очи: вот она, сама прилетела к Тебе, Господи! Суди по совести и смотри, не мухлюй.

Я опустила глаза и вдруг встретилась глазами с проснувшимся Мэри.

По выражению его лица поняла, как ему тошно и как он страдает. Видно, ощутив на себе одеяло, понял, что я все знаю и все просекла – и про его идиотства со сменой пола, и про малодушие и болтовню, и про то, что не только посторонние люди, а и сам он никак не определит, кто же он, собственно, такой, мудила годков за сорок?

– Галин, май дарлинг… – пробормотал он, виновато и обреченно зажмурившись, как будто ожидал, что я его ударю. И лицо обеими руками закрыл – ну, смех и грех!

Я вздохнула.

Мне вдруг пришло в голову, что…

Знаешь, однажды я читала интересную статью про таких вот людей, мужчин и женщин, которых принято называть асексуальными, то есть не испытывающими влечения вообще ни к какой особи. Они и сами не могут в себе разобраться, и всю жизнь так и живут одинокими никчемными сколками рода человеческого. И что, оказывается, неправильно – смириться с этим, неправильно опустить руки. Это и правда сбой в программе, недогляд природы, забывшей научить человека сексуальному влечению. Мы-то все рождаемся уже обученные, уже с этой программой внутри, только запускается она позже. А у них, у таких вот мэри, заблудившихся в именах и понятиях, программа не запускается, ибо нет механизма, нет кнопки запуска. И тогда…

…Тогда надо запустить ее вручную; потрудиться надо, терпеливо обучить их стремлению к любви – вот как Оливия учит слепоглухонемых обратиться к этому миру, не отвергать его, сказать ему наконец привет. И, может быть, это – самое милосердное, что можно сделать.

Я вспомнила, что читала об одной женщине, которая даже открыла фирму для таких вот несчастных мужиков, сорокалетних и пятидесятилетних ничейных мальчиков. Их обучали милосердные бабы, которых назвать проститутками просто не повернется язык.

Ну вот, сказала я себе, считай, что перед тобой тяжелый, но не безнадежный случай. Пусть это будет процедурой, таким вот очередным бразильским бикини, что ли. Вытащи его из темноты, в которой он тычется во все углы, не понимая, что делать со своим телом и своей душой. Давай, окажись хоть кому-то полезной. Помоги же ему. Спаси его! – ведь, кроме тебя, у него – никого на свете.

И – я разделась, откинула одеяло и легла к нему.

Он вздрогнул – сильно, всем телом, как проснувшийся испуганный ребенок; и с той минуты дрожал, не переставая.

– Не бойся… не бойся… – шептала я, обеими руками поглаживая его, как на сеансе массажа; разогревая и расслабляя мышцы, пока его кожа не разогрелась, как жаровня. – Не бойся, я тебя научу… Ты мужчина, у тебя все на месте, Джонатан. Ты – мужчина… Тихо, перестань дрожать… Ты научишься… Ты привыкнешь… Я покажу, как надо…

* * *

Нет, моя дорогая, конечно, я не стану шокировать тебя подробностями. Да и какие там подробности, бог ты мой… Можешь и сама все представить. Это как учить человека ходить после тридцати лет пребывания в коме. Скажу лишь, что работенка была не из легких, ничего триумфального. И он долго не верил, бедный, и долго боялся: сделать первый шаг – боялся… Но: их бин фон айзен, и перед рассветом, когда он все-таки мне поверил и я, совершенно измученная, наконец, овладела ситуацией… неплохое словцо для эротической сцены, а?

Просто перед глазами у меня все время маячил купол аэростата, восстающего в рассветной тьме. Тоже ведь нелегкая работка: вот пошел горячий воздух в отверстое горло шара, вот прокатываются по нему волны упругой дрожи, и он наполняется, крепнет и уже рвется в полет, и важно вовремя отпустить и дать ему плыть, поднимаясь все выше, выше… Тело мое вспомнило, как это: фал управления в правой руке пилота, левая – на огневом клапане горелки. Та же, в сущности, нехитрая матчасть. И дальше уже все было легче и все ошеломительней – для него. А мне очень странно… Мне чудилось, что Санёк, посматривая на нас, довольно посмеивается: вот, надо же, как ты пригодилась и как все сошлось…

И он помогал мне – Санёк, без него я бы не справилась.

И ветер усилился, и высота была приличная, и полетели мы с ним, полетели… Ничего, полетели с богом… Полетели – втроем…

Потом он сотрясался от слез, выкашливал спазмы в горле, каждую минуту вскакивал и бежал на кухню пить, и громко пил там воду прямо из крана, и возвращался, и будил меня, обнимал, прижимался ко мне всем благодарным уже мужским телом, которое я, как Пигмалион, создала буквально полчаса назад. И боже ж ты мой, как я хотела спать! «Иди, поешь… – бормотала я, засыпая. – Там… поищи в холодильнике…» Мечтала хоть на минуту провалиться в милосердную пустоту, хоть минуту не быть – после моего настоящего свидания с Саньком. А он все говорил, говорил без остановки, как декламировал: взахлеб, громко и торжественно. Я засыпала… просыпалась… он все продолжал обсуждать будущее: теперь, когда я настоящий мужчина и мы всегда с тобой будем вместе – до смерти, до самой смерти, Галин, май дарлинг…

* * *

В общем, трудные, хлопотные это были дни. Не хочу нагружать тебя всеми печальными и обстоятельными деталями кремации и похорон, тебе для работы это просто не нужно (а если вдруг понадобится хоронить какого-нибудь литературного покойника в местных декорациях, я отдельно опишу тебе все стадии погребальной культуры империи Великой Предусмотрительности – тут есть чем восхищаться и есть от чего торопеть).