Читать книгу "Кто по тебе плачет - Юрий Дружков"

Академик машинально открывал и закрывал мою тетрадь.

— Прилетим в город, покажу вам переводы напечатанных за границей меморандумов, как они там их называют… О спасении нации после того дня… Меморандумы не дилетантов, не простаков, не юмористов. Могучие секретные службы всерьез напечатали, например, такую рекомендацию: выгонять из бункеров больных и старых, то есть уже как бы обреченных… для поисков еды остальным, здоровым пока… Ведь всем известно, где-то уже давно копают бункеры. До юмора ли тут? Разве можно и нам сидеть, сложа ручки, медлить, ждать, ничего не проверяя, не отрабатывая?

— И собрали тут барахла… Все нетленные ценности?

Академик протестующе поднял руку.

— Но речь идет об эксперименте… Надеюсь, вы не барышня, слов не испугаетесь… Так вот, если пшеница на полях, рыба в реке, дичь в бору, яблоки на ветке — все будет антижизненно и смертоносно? Тогда как?… Придется ведь, прежде всего, накормить уцелевших, одеть, обуть, подлечить. Затем наделить приборами для связи, для поиска подобных себе… Разве нельзя допустить, что после дня Икс невозможно станет найти одну обыкновенную живую яблоньку, или целехонький транзистор, пчелу-медоносицу, или книгу?… А это все огромные человеческие ценности. Любая денежная стоимость — не главное…

Он снова открыл и закрыл мою тетрадь.

— Малоценного тут ничего нет… Будний кирпич — не великое творение человека? Транзистор — не симфония разума?… Только недоросли могут видеть в этом одно шмотье. А в масле и консервах одну закуску… Вы не замечали, — он помедлил, — что и раньше пренебрежительное хроническо-ироническое отношение ко всему вело к большим перекосам?… Уцелевшие проклянут, если обнаружат вместо еды одни самые нетленные культурные ценности.

— Все равно жутковато, — возразил я, — нет оптимизма.

— Я в детстве моем даже слов дантиста боялся. Но врачу ни слов, ни дела своего бояться не дано… Работа нами задумана серьезная, важная, только вот идет ли как надо?… Полезно будет услышать, узнать мнение других. И ваш дневник мне очень понадобится… Волей-неволей попали в орбиту… Я, например, добьюсь выплаты вам обоим академической зарплаты за все дни.

— Спасибо…

— Для меня лучшего «спасибо» не будет, как ваши тетради, — настаивал Академик. — Вы упредили мои кое-какие раздумья. Итоги, если хотите.

— Пока неясно.

— Возможно кому-то из нас видней… Только не обижайтесь, прошу, если откровения в чем-то вас оцарапают.

— Не обижусь.

— Верю… Я с вами очень хорошо познакомился. — Он открыл и закрыл тетрадь. — Вы же меня совсем не знаете. Но я постараюсь быть похоже откровенным… И так, представим себе: оно случилось. И вы попали в замкнутый уцелевший мирок… Человек неглупый, добрый, обыкновенный, как все, невыдающийся ничем, в меру тонкий, в меру мнительный, хорошо информированный столичный горожанин, кое-что умеющий. Только вам сразу делается неудобно в мирке. Оторванные от нагрузок большого людского мира, вы почти машинально пытаетесь чем-то заменить их. Поэтому добровольная нагрузка ваша так велика, почти не по силам. Двухэтажный дом… И кажется вам, подмена вот-вот сработает. Не станет, не будет пустоты… И не срабатывает. По многим страницам это видно…

Голосом, остуженным бессонницей тихо убеждал он меня.

— Вы упрямо хотели сохранить в себе ощущение, что все, как прежде. Мир никуда не делся, не сгинул, не пропал, а вы живете всеми его болячками. Воспоминания необходимы вам для равновесия, для избавления себя от пустоты, необходимы как все деловые заботы, ваши надежды, ваши устремления. В каждой мелочи вы тянулись к видимости крепкой связи, неразделимости с миром. А утоления для вас не было ни в чем. Ни в делах, ни в самой памяти. Очевидно и быть не могло. Если жизнь лишь на экране да в памяти. Когда и сама память под угрозой… В руках оставались как бы одни осколки, обрывки, фрагменты самой жизни… Ее не заменить, пустоты не заполнить никому, кто бы в этом очаге ни уцелел. В пустоте самые добрые всходы зачахнут…

На мгновенье он прислушался к тому, как звучала рация, машинально закрыл тетрадь.

— Но посмотрим дальше… В мирке есть все, что хотите, чего и на вольном свете не всегда бывает. Почти, как в доброй сказке, старинной детской сказке. Живи себе, казалось, не тужи. Отдыхай, наконец, от нехваток не очень организованного мира. Пользуйся вдосталь, наслаждайся, утоляй. Но вы, с милой вашей спутницей, почему-то комплексуете. Рветесь, так или иначе, из этого мирка. Но куда? Снова к ним. К разным, трудным, иногда очень сложным, неустроенным людям. Сложности вас перестали пугать? Или не можете вы без них, без людей? Даже в раю не сможете? Как бы трудно с ними ни было…

Он замолчал, довольно долго о чем-то размышляя. Не выключенная рация тихонько звучала, маня, притягивая к себе, дальними голосами тех самых людей, о которых он словно и говорил.

— В мирке приходит к вам, — помедлил, — самое человечное… Тоже не приносит, извините, живой радости… Вы храните ее, вы боитесь, как бы этот мирок не позволил вам окунуться в простенький откровенный цинизм… И большой мир не безгрешен. А вы, при всем видимом душевном и прочем благополучии, которое можете сами уберечь от всякой грязи, так и рветесь к нему, к миру, к его сложностям… Не потому ли, что среди людей сама нежность, сама любовь делается живой, какой бы трудной она ни была?…

— Вам так видится?

— Не иначе.

— Грустно.

— Грусть не самое большое зло. Бывает хуже.

— Например?

— Когда все до лампочки…

Мне стало тоскливо от его слов. Очень хотелось подняться и прервать на этом беседу.

— Потом, — услышал я, — простите меня великодушно, я читаю: вы ждете ребенка… Но ваша откровенность именно здесь наиболее грустна и горька… Почему?… Вы и сами, конечно, понимаете. Не будет у этой радости будущего. Без людей, без нашего земного мира. Даже великие необоримые силы, вроде отцовской нежности, не заменят его, не спасут от глухоты отторжения…

Мы с минуту не говорили ни слова.

— Так все мрачно? — то ли спросил, то ли возразил я. — Ни огонька, ни света?…

— Ну, полно, далеко не мрачно. Если видеть между строк… Вон, мальчонка ваш, то в одном санатории мелькнет, у речки, то на пляже, у моря… И света много, и тепла. Я вам потом и про них, если сумею, скажу.

— Не хочется оставлять вам тетради, — как бы извинился перед ним я.

— Не убедил, моя слабость… Верну их вам тут же. Они ваши. Я бы тоже, наверное, не дал свои. Но ведь я лишь прошу оставить их мне хотя бы на время. Думается, вы догадались почему. Я предъявлю их как записки участника-исследователя некой научной экспедиции. — Он улыбнулся второй за все время нашего знакомства раз. — Как документ, определяющий бесполезность продолжения опыта в прежнем виде… Нет и не может быть очага выживания, если в нем не выживет все человеческое, все доброе, умное, все без чего мы не умеем дышать и мыслить. — Голос окреп у него. — То, что я, при всем желании не могу спрятать ни в какие сундуки, ни в кассеты, ни в пленки. То, что не мыслимо без людей, без общения с ними, и человек не мыслим без них. Он открыл тетрадь.