Читать книгу "История моего безумия - Тьерри Коэн"

– Родригез? Немедленно высылай наряд в Мамаронек, адрес я тебе сброшу, а к нам пусть едет «Скорая», нужно забрать Эдвардса. Как можно скорее. Да, с ним все в порядке.

Он вырвал иглу из вены преступника и, нимало не церемонясь, пристегнул его руку к кровати.

– Я не понимаю… – осипшим от ужаса голосом прошептал Эдвардс.

– Нэйтан! Мэйан! – закричал полицейский, не обращая на него внимания.

Дверь распахнулась, и в палате появились толстяк-агент, дочь Сэмюэля Сандерсона и Фаррел.

– Получилось! У нас получилось! – ликующим тоном сообщил инспектор.

Мэйан бросилась к нему в объятия.

– Что… что такое… что происходит? – воскликнул Эдвардс.

– Тебя поимели, кретин, – ответил Нэйтан.

Кайл Робинсон записал адрес в блокноте, вырвал листок и отдал Мэйан.

– Поторопитесь. Я останусь здесь, дождусь «Скорую» и замету следы.

– Вы меня…

– Да, мы тебя одурачили. Ты был в отключке всего несколько часов.

Джим Эдвардс наконец понял, что его план провалился, и затрясся, как припадочный.

– Вы не имели права! Вы накачали меня наркотиками, а это незаконно! – вопил он, брызжа слюной.

– У него громкий голос для парня, двадцать дней провалявшегося в коме, – прокомментировал Нэйтан.

– Что именно незаконно? – делано удивился Робинсон. – Использовать хитрость, чтобы развязать тебе язык и спасти человека? Мы всего лишь выполняли свой долг. Помогли тебе, и ты заговорил, почувствовав, что устал.

– Чистая правда, я свидетель, – подтвердил врач.

Мэйан и Нэйтан выскочили за дверь и помчались по коридору, слыша за спиной яростную ругань преступника.

Глава 54

Сэмюэль крепко обнимал Джессику и шептал ей на ухо едва слышным, слабым голосом:

– Останься со мной, прошу тебя. Не уходи, я тебя люблю. Я люблю тебя.

Он все повторял и повторял одни и те же слова и не понимал, зачем пытается вселить в нее надежду. Не лучше ли дать ей уйти? Сэмюэль знал, что их никто не спасет, и не улавливал дыхания Джессики, но беззвучный голос приказывал ему держаться.

Он услышал какие-то звуки и решил, что они идут изнутри его тела. Наверное, отказал какой-то внутренний орган. Все время долгого заточения он караулил каждый признак ухудшения своего физического состояния, прислушивался, чувствуя, как слабеет его плоть. От человека осталось только сознание, посылавшее ему короткие утешительные образы, почерпнутые в воспоминаниях.

Звуки стали громче, и он понял, что шум идет снаружи. Кто-то пытался открыть дверь. Джим вернулся, пришел добить их. Это к лучшему. Они наконец-то перестанут страдать.

Он еще теснее прижался к Джессике, чтобы воспользоваться последними секундами единения с любимой женщиной, мысленно простился с дочерью и бывшей женой.

* * *

Дверь распахнулась, и на пороге появились полицейские.

– Он здесь! – закричал один из них. – С ним женщина!

Мэйан оттолкнула их и увидела два неподвижных тела. Неужели он?..

– Папа! – крикнула она, сбегая по ступенькам.

Сэмюэль узнал голос дочери. Поднял голову. Увидел, как она летит к нему. За ее спиной маячили фигуры мужчин.

– Он жив!

– Мэйан?

Сандерсон не верил своим глазам. Он, должно быть, бредит. А может, умер, и это шуточки души, покинувшей бренное тело.

Девушка дотронулась до исхудавшего, смертельно бледного лица отца, увидела, как чудовищно изуродована лежавшая рядом женщина, и разрыдалась. Счастье, что он жив, но какие же муки ему пришлось вынести!

Сэмюэль понял, что это не сон и не бред. Мэйан действительно здесь, с ним.

– Моя дочь… моя дочь… – шептал он.

Врачи склонились над неподвижным телом Джессики.

– Она… умерла? – испуганно спросила Мэйан.

Врач ответил не сразу.

– Есть пульс! – воскликнул он. – Везем ее, быстро!

– Она жива? – Сэмюэль не мог поверить в чудо.

– Она в тяжелом состоянии, – успокоил его второй врач, – но сердце, хоть и слабо, но все еще бьется.

– Вы ведь ее спасете, правда?

– Сделаем все, что в наших силах, обещаю.

Сандерсон обнял дочь и разрыдался, выпустив на волю слезы, которые так долго сдерживал, чтобы не пугать Джессику.

Эпилог

Я не умер, закончив роман.

Но оставил в том подвале свою жизнь.

На свободу вышел незнакомец, о котором я каждый день узнаю что-то новое. Он похож на героя будущего романа, которому писатель придумывает биографию.

Одно я знаю точно: этот человек не романист. Он не станет терять время, сочиняя жизни на бумаге, потому что ему не хватает мужества жить собственной жизнью. А еще я знаю, что он будет воспринимать каждый день во всей его полноте, счастливый тем, что утром проснулся живым, зная, что может умереть до наступления ночи.

Он будет внимательнее к окружающему миру и любимым людям, потому что осознал очень важную вещь: люди тратят жизнь, добиваясь положения в обществе, вместо того чтобы приложить максимум сил и завоевать место в сердцах близких.

* * *

Мы все движемся в одном и том же ритме, убеждаем себя, что нам весело, что движения наши исполнены гениальности. А если вдруг наваливается усталость или – гораздо реже – случается проблеск сознания, понимаем, что бессмысленно дергаемся. Как марионетки в руках кукловода, чей замысел никому не дано постичь. И что же нам делать? Остановиться, перестать отбивать ритм, чтобы выделиться из общей массы и поверить в собственную значимость и исключительность? Сойти со сцены, бежать от света юпитеров в темноту? Или взглянуть на оставшихся, вернуться в круг и танцевать, пока не наступит транс?

Именно так смотрел на мир Джим. Я разделяю его ви́дение.

Так, да не так. Я смирился с неизбежностью, а он хотел установить новые правила. В последнем слове на процессе он назвал меня воплощением одного из самых омерзительных человеческих типов. Заявил, что я обманывал читателей, принадлежал к клану манипуляторов, которые заставляют простаков плясать под свою дудку, лишают их способности мыслить критически. Он признал, что собирался использовать мой текст, чтобы написать свой великий роман. Объяснил, что сочинил сценарий, распределил роли и придумал финал, а я должен был облечь интригу в слова. Джим не сомневался, что создаст эпохальное произведение, которое будет просвещать души. Он собирался опубликовать его под моим именем, а через какое-то время раскрыть обман. Его не волновало, что он проведет остаток дней в тюрьме. Джим Эдвардс воображал, как, сидя в камере, будет писать для тех, кто оценит его гениальность и пойдет по его стопам.