Читать книгу "Давно хотела тебе сказать - Элис Манро"

Последняя фраза напомнила обоим, что они все-таки не на праздничной вечеринке.

– Да, жизнь коротка. Никогда не знаешь, как все повернется… А сестра у вас потрясающая. И Эварт тоже молодец.

Эйлин спустилась вниз и налила себе еще бокал. Прошла мимо комнаты, где играли младшие дети. Игра называлась «Рыба». Она постояла в дверях, наблюдая за ними. Ее почему-то всегда смущали девочки-индианки, рядом с ними она чувствовала себя словно на скамье подсудимых. Такое чувство, впрочем, возникало, только когда поблизости находилась Джун. И сейчас Эйлин как будто чувствовала, что сестра здесь, рядом: смотрит, слушает и прямо дрожит от желания обнаружить намек на предвзятое отношение. Кто теперь поверит, что Джун вместе с Эйлин когда-то бегали вокруг дома, распевая песню на ломаном английском – пародировали акцент китайской пары, хозяев лавочки с их улицы? Эйлин всматривалась в плоские смуглые лица девочек-индианок. Что они для Джун – знаки отличия, трофеи? Она смотрела на них, а видела Джун.

Эйлин зашла к себе в гостевую комнату, закрыла дверь и прилегла в темноте на кровать. Скрестила ноги, подоткнула поудобнее подушку. Бокал был все еще в руке, и она поставила его на живот. Вот и пришел тот момент, который она всегда переживала в гостях у сестры. И Дуглас не помешал, смерть не помешала. Эйлин почувствовала себя как будто парализованной, перестала владеть собой. В этом доме ее жизнь, тот путь, который она выбрала (если только она что-нибудь выбирала), вся она, наконец, выглядели совсем жалкими и никчемными. Да, надо признать: она жила наугад, потеряла массу времени зря, ничего не научилась делать как следует. И неважно, как все это выглядит, когда она не здесь, вдали от этого дома. Неважно, в какие забавные истории она превращает свою жизнь, рассказывая о ней друзьям… Да что говорить, если она в такую минуту даже помочь ничем не сумела.

В самолете Эйлин думала, что испечет печенье к чаю. Словно это возможно – на кухне у Джун!

О том, что их отец погиб на фронте, им почему-то сообщили по телефону. Звонок раздался в десять или одиннадцать вечера. Мать испекла печенье к чаю и позвала Эйлин попробовать. Только Эйлин, не Джун – та была тогда совсем кроха. На столе стояло еще и варенье. Эйлин очень хотелось есть, но она боялась прикасаться к еде. Мать была непредсказуема и почти всегда опасна. Она то обижалась неизвестно на что, то начинала высказывать непонятные претензии. Но в тот день она ничего не требовала, держалась необыкновенно спокойно, даже как-то присмирела. Она не сказала Эйлин о случившемся. (Уже потом, утром, разбудила их, страшно бледная, театрально расцеловала и произнесла заранее отрепетированную фразу: «Папочки больше нет».) Много лет спустя Эйлин пробовала поговорить с Джун об этом ночном чаепитии с печеньем и о своем удивительном открытии: оказывается, их мать могла быть тихой, ранимой, почти что – как же они тогда об этом мечтали! – обыкновенной женщиной. Джун ответила, что разобралась в этом вопросе.

– Да, много лет назад. С помощью гештальтпсихологии. Именно это помогло, гештальтпсихология. Я полностью с этим разобралась.

А я ни с чем не разобралась, – думала Эйлин. – И я не верю, что все в мире происходит для того, чтобы с этим «разбираться».

Люди умирают. Так устроено: мы страдаем, мы умираем. Их мать после долгих лет сумасшествия умерла от самой обычной пневмонии. Болезни и несчастные случаи. Их не надо объяснять, их надо просто принимать всерьез. А слова – они какие-то стыдные. Они ничего не способны объяснить.

Слова из книг пророков, звучавшие на поминальной службе, неприятно поразили слух Эйлин. Какая ложь, какое высокомерие, думала она. Ложь, конечно, ненамеренная и вполне соответствующая современным религиозным представлениям, но это не оправдание. Теперь же, на пьяную голову, она решила, что любые слова здесь были бы неуместны. Ныне с верой и в надежде на воскресение и жизнь вечную… В самих словах нет фальши, фальшь только в том, что они произносятся в такой момент. Молчание – вот единственное, что нужно.

В прошлом и она, и Джун были более достойны размышлений, чем сейчас. И не были такими лицемерками. Ведь не были? И Эварт, и соседи, и все эти унитарианцы тоже. Когда-то нашим словам можно было доверять, мы говорили то, что думали, а теперь – совсем не то, хотя мы и знаем больше, чем раньше. Джун посещала «группу развития», обучалась йоге, занималась трансцендентальной медитацией. Погружалась – голая, вместе с другими – в теплое озеро на каком-то дорогом острове. А Эйлин все читала и читала и все болезненнее реагировала на пошлость во всех ее проявлениях. Казалось бы, жизнь сестер сложилась лучше, чем у их матери. Но что-то все равно не так. Единственное, чего еще можно ждать от жизни, – тех редких моментов, когда удается с головой погрузиться в реальность… Глаза Эйлин слипаются, она погружается в сон, но уже через несколько секунд испуганно вздрагивает, пробуждается. Пальцы сжимают бокал.

Чуть не пролила. Залила бы покрывало, ковер. Эйлин допила до дна и поставила бокал на тумбочку – и в ту же секунду снова провалилась в сон.

Проснулась она все еще пьяной, не понимая, сколько времени проспала. В доме было тихо. Эйлин встала с намерением переодеться в ночную рубашку. Сперва зашла в ванную, так и не сняв своего темно-синего восточного платья. Затем на кухню – взглянуть на электронные часы. На кухне горел свет. Оказалось всего лишь четверть двенадцатого.

Эйлин выпила целый стакан холодной воды. Она знала по опыту, что это уменьшит неизбежную головную боль поутру. А если повезет, и совсем ее снимет. Затем вышла через боковую дверь в гараж: там можно было постоять, спрятавшись под навесом от дождя, и подышать воздухом. Дверь была открыта. Нетвердо ступая и держась за стену, она прошла мимо свернутых поливальных шлангов и висевших на гвоздях садовых инструментов. Услышала, что кто-то приближается, но не испугалась. Она была совсем пьяна. Ее не волновало, кто там ходит и что подумает, когда увидит ее здесь.

Это оказался Эварт: он тащил куда-то садовую лейку.

– Джун! – позвал он. – Джун, это ты? Ах, это ты, Эйлин. А я удивился, откуда тут Джун? Она же приняла две таблетки снотворного.

– Что ты делаешь? – спросила Эйлин.

Голос был тоже пьяный – задиристый, хотя она вовсе не собиралась ни с кем ссориться.

– Поливаю.

– Так ведь дождь идет. Эварт, ты идиот!

– Дождя нет.

– Ну, значит, прошел. Он шел, когда мы были в гостиной, я видела.

– Надо полить новые кусты. В первое время они пьют очень много. Тут одного дождя маловато. Даже в первый день.

Он поставил лейку на пол и, обогнув машины, подошел к ней.

– Эйлин, иди-ка ты лучше в дом. Ты перебрала. Джун заходила к тебе в комнату и сказала, что ты спишь как мертвая.

А он ведь тоже пьян. Эйлин поняла это не по голосу и не по мимике, но по тяжести и тупому упорству, которые чувствовались в нем сейчас, когда он стоял прямо перед ней.

– Эйлин, ты плакала? Спасибо, я тронут.