Читать книгу "Вечный запах флоксов - Валери Тонг Куонг"

– А делать-то что?

За советом приехали, а не на «красоту» ее любоваться!

– Воду, – говорит, – тебе дам. Заговоренную. И еще «почитаю».

Ладно, поверим. Вышли на улицу, закурили. Молчали – болтать неохота. А через час бабка выходит и бутылку воды выносит.

– Пей, – говорит, – по глоточку три раза в день.

Любочкин кивнул, а Васька полюбопытствовал:

– Ну, что? «Почитала»?

Бабка прищурилась и кивнула – а как же!

– Поможет? – засомневался Краснов.

Ведьма ему не ответила, глянула на Любочкина и сказала:

– Десятка с тебя.

С тем и ушли. А вода в бутылке мутная, грязная. Да и бутылка сама… Как из хлева. Противно.

Открыли, понюхали – вроде не пахнет. Вода и вода.

– Пей! – серьезно сказал Краснов. – Она, эта ведьма, человек в округе известный.

– Авторитетная ведьма, – засмеялся Любочкин.

А на душе все равно погано. Тошно на душе, муторно. И опять такая тоска… По этой Оле Мелентьевой, чтоб ее…

Воду он пил и все к себе прислушивался – тянет его к Мелентьевой или не тянет.

Вроде полегче стало. Да и она не звонит. Думал, уже отпустило, как встретил ее у метро. Идет бледная, синяки под глазами.

Остановились.

– Болеешь? – спросил.

Она только хмыкнула.

– А тебе что за дело? Ну, болею. И что? Ты у нас кто, доктор? Вылечишь, может? Ты у нас слесарь, Коля. Водопроводчик. Сантехник – вот ты у нас кто. И лечи ты свои унитазы!

Сказала как плюнула. Стерва! Развернулась и пошла.

– А ты-то у нас кто? – крикнул он вслед. – Может, актриса? Или балерина, может? Ты у нас портниха, вот кто! Недалеко ушла! – И он плюнул себе под ноги.

Опять унизила. Вот ведь язык! Так разозлился, что показалось тогда – все. Разлюбил. А спустя месяц Васька сказал, что Мелентьева ходит беременная.

Ох, и опять его закрутило! Может, ребеночек от него? А не от футболиста этого? И где футболист? Почему не женится? Спать по ночам перестал – так волновался. Подкараулил ее у подъезда и прямо в лоб – так, мол, и так, говори, как на исповеди – чье дитя? Если мое – идем в загс.

– А если не твое? – сощурила глаза Мелентьева. – Тогда – куда?

Он растерялся, смутился и выдавил:

– Тогда… Тоже – в загс. Чего безотцовщину-то плодить?

– Да пошел ты! – прошипела она и оттолкнула его рукой. – Дай пройти, репейник!

А ему жалко ее до слез. Так жалко, что готов все простить!

До чего дошел – залез однажды к ней на балкон. По водосточной трубе. А между прочим, третий этаж. Смотрит в окно, а она сидит и плачет. Постучался. Она его увидела и от злости вся побелела.

– Чего приперся?

Он ей жалобно:

– Выходи за меня, Оль! Будем вместе детенка растить. Я тебе хорошим мужем буду, честное слово!

А в ответ:

– Да лучше одной, чем с тобой. Иди отсюда!

– Я счас прыгну, – пообещал он и посмотрел вниз.

– А прыгай! – сказала она. – Никто не заплачет.

И он заплакал. Да так горько, как баба. А она окно захлопнула и шторку задвинула.

Вот такая любовь. Такие дела…

Женька говорила, что хоккеист-футболист жениться не хочет и ребеночка признавать тоже.

Страдал Любочкин. Не из-за себя, из-за нее, дурехи. Жалел. И понял тогда, что любовь и есть жалость. Такие вот выводы сделал из своего несчастья.

Из-за угла на нее посматривал – грустная идет, понурая. Голова книзу, на мир окружающий смотреть неохота. А пузо растет.

«Ничего, – думал, – родит, и уговорю!»

Не уговорил. Родила Мелентьева и по двору с коляской мотается. А он – как двое из ларца, только один, раз – и перед ее очами возник. В руках подарочки – погремушка малому, яблоки – ему же, говорят, полезно. Зефир в шоколаде. Это – красавице своей, жизнь подсластить. Может, добрее станет?

А она на него не смотрит.

– Чего пришел? – цедит сквозь зубы. – Звали тебя?

А он все в коляску заглядывает – на кого похож ребеночек? Не на него?

Видит – носик курносый, волосики белые. Ничего не поймешь! И у него курносый, и волосы светлые – были. Мамка так говорила: «Ты до пяти лет был льняной».

Подарки его Мелентьева отвергала.

– Ничего нам от тебя не надо! И вообще – сгинь!

А однажды увидел ее с фингалом под глазом и понял – спортсмен объявился. Кранты.

– И надо тебе такое? – кивнул на фингал.

– А что такое любовь знаешь? – тихо спросила она.

Любочкин грустно кивнул.

– Знаю, Оль. Могу тебе рассказать.

И она тут печально и в первый раз жалостно, по-человечески:

– Уходи, Коля! И больше не приходи. Ничего у нас с тобой не получится.

Вот тогда до него и дошло – ничего. И еще – никогда.

И больше он к Мелентьевой не ходил. Проявил, так сказать, силу характера.

А Женька рассказывала, что спортсмен к ней заселился, так как стал поддавать, и из спорта его попросили. Сидит дома и квасит. Живут на бабкину пенсию, и Мелентьева моет подъезд. Точнее – четыре. Такие дела. Каждый кузнец своего счастья.

А вот Любочкин на своем счастье тогда поставил окончательный крест. В жизни разочаровался, в любви и, так сказать, в женщинах.

Устроился на ткацкую фабрику наладчиком станков, и дали ему комнату в общежитии. Комната хорошая, сосед всего один, да и тот ночует на другом этаже – там у него зазноба.

Вроде все тихо. А жить неохота… Потому что совсем пустая вся эта жизнь. Совсем одинокая…

А тут подоспела беда – упал Любочкин на дороге, потерял сознание. Помнит только, что голова закружилась и в груди горячо стало, будто кипятка со всей дури плеснули. Слышал, как сквозь туман, что люди возле него останавливались, наклонялись и «Скорую» вызывали. Предполагали, что пьяный. А он – как стекло.

Так и загремел в больничку – в первый раз в жизни.

Утром началась суета – забегали медсестры, кому укол, кому капельница. Потом зашли врачи – строгие и молчаливые, никому ни слова, только шепчутся между собой, словно все тут уже покойники и нельзя нарушать тишину.

Любочкину назначили кардиограмму и уколы. Он лежал тихий, испуганный и голодный. Жрать хотелось. «Значит, не помру, – решил он, – никакой тяжелой болезни у меня нет». Чуть повеселел.

Обед разносила Галя – та, что ночью его пожалела.

Кивнула ему.