Читать книгу "21.12 - Дастин Томасон"

— Сначала спутники изучат предполагаемый район, — ответила Чель, которая только сейчас сама для себя стала намечать подобие плана. — А если с воздуха ничего не будет видно, придется отправиться в экспедицию.

— Пожалуйста, обещай мне, что сама ты в джунгли не пойдешь, Чель.

— Если я буду нужна медикам, то пойду непременно.

— Это опасно. Ты прекрасно знаешь, как это опасно.

— Отец никогда не боялся делать то, что необходимо.

— Твой отец был тапиром, — сказала Хаана. — Тапир умеет сражаться, но никогда не полезет в логово ягуара, чтобы просто так быть съеденным.

— А ты лиса, — напомнила Чель. — Серая лиса, которая не боится людей, пусть они даже охотятся на нее. Но только ты потеряла свой вайоб, свое духовное животное, и связь с ним, когда бежала из Киакикса.

Хаана отвела глаза. Для человека из народа майя нет ничего обиднее, чем предположение, что он оказался не достоин своего вайоба, и Чель сразу же пожалела о сказанном. Ведь правда заключалась в том, что вопреки всем стараниям матери оторваться от своих корней ее духовное животное все еще было живо в ней.

— Ты помогаешь здесь многим бывшим нашим, — сказала Хаана на прощание, — но, как мне намекнули, всегда приходишь, когда молитвы уже закончились. Ты сама не веришь в древних богов. Так что мы все-таки с тобой похожи гораздо больше, чем ты хотела бы думать.

12.19.19.17.14–15 декабря 2012 года

22

Микаеле Тэйн было тринадцать, когда оправдательный приговор, вынесенный полицейским, избившим Родни Кинга[33], спровоцировал погромы и массовые поджоги зданий по всему Лос-Анджелесу — от корейского квартала до восточных районов. Мать тогда еще была жива, и она продержала Микаелу и ее брата взаперти четыре дня, чтобы они могли лишь по телевизору наблюдать, как протестующие бесчинствуют в городе. Тогда она в последний раз видела Лос-Анджелес таким, каким он предстал перед ней сейчас.

По радио в машине можно было слышать, как известные политические обозреватели спорили, на самом ли деле именно утечка информации из мэрии спровоцировала беспорядки. Один из комментаторов утверждал, что это почти десять тысяч инфицированных, доведенных до отчаяния, шли во главе погромщиков. Противники введенного с подачи Стэнтона карантина заявляли, что все это — неизбежный результат попытки удержать на ограниченной территории десять миллионов человек. Но сама Тэйн, которая достаточно долго жила и работала в этой части Лос-Анджелеса, знала, что людям здесь не нужно было особых причин для вспышки гнева — скорее стоило удивляться, что это не происходило постоянно.

Перед самым поворотом к Пресвитерианской больнице она в зеркале заднего вида заметила, как Дэвис, который следовал за ней в своей машине, чтобы обеспечить безопасность, намеренно слегка увеличил дистанцию. И понятно: как раз здесь никакая опасность ей уже не угрожала — в воздухе кружили вертолеты, джипы контролировали периметр территории, вооруженные национальные гвардейцы расположились у всех входов, словно это была военная база в Кабуле.

Вернувшись из Афганистана, Тэйн проводила в больнице все рабочие дни, каждую третью ночь и почти все выходные. Она работала и в праздники, вызываясь добровольно дежурить в те смены, когда найти желающих было особенно трудно. Коллеги уважали ее за самоотверженность, но правда заключалась в том, что Тэйн попросту некуда было больше пойти. Больница функционировала 24 часа в сутки 365 дней в году, как любой военный госпиталь. А для Тэйн есть в общей столовой фаршированную индейку на День благодарения или пить на Новый год шипучку из пластмассовых стаканчиков было все же лучше, чем сидеть дома в полном одиночестве.

Работать в Пресвитерианской больнице никогда не было легко, и порой им приходилось проявлять даже большую изобретательность, чем в палатках полевого госпиталя в горах. Им не хватало персонала из-за чрезмерного количества поступавших сюда больных. И все же Тэйн и ее коллегам, несмотря ни на что, удавалось предоставлять вполне квалифицированную помощь десяткам тысяч пациентов. Они еще ухитрялись при этом помогать в других местах, выполнять любые просьбы умиравших, выслушивать жалобы друг друга на жизнь и вместе порой крепко напиваться в попытке ненадолго отключиться от всего этого. За последние три года сотрудники Пресвитерианской больницы стали для Тэйн чем-то вроде одной огромной, беспорядочной, но такой любимой медсанчасти.

А теперь многие из них сами умирали в этих стенах, и от больницы, как она понимала, скоро и воспоминания не останется. Даже если эпидемию удастся остановить, им никогда уже не избавиться от прионов на полах, стенах, мебели, раковинах умывальников, кроватях и больничном оборудовании. Здание снесут, а остатки зароют до последнего кирпича глубоко в землю как опасные для жизни материалы.

В коридорах толпились сотрудники ЦКЗ, занимаясь вновь поступившими пациентами, успокаивая давно ждущих помощи, постоянно давая друг другу не всегда внятные указания. Тэйн с трудом различала их лица сквозь стекло шлема костюма биологической защиты, в который пришлось сразу же облачиться, но это значило, что и ее лицо мало кому бросалось в глаза. Ей же и нужно было оставаться неузнанной, чтобы свободно перемещаться между палатами. В костюме было жарко и неудобно двигаться, но она скоро приспособилась к нему и пошла вдоль дверей, за которыми пациенты либо лежали, бессмысленно уставившись в потолок, либо нервно расхаживали из угла в угол.

Первым делом ей необходимо было попасть на четвертый этаж к Мередит Фентресс — полноватой женщине, которая всего неделю назад была безраздельной хозяйкой приемного отделения. Сколько ночей провела с ней Тэйн, сплетничая или обсуждая игры местной баскетбольной команды, сокрушаясь, что от этих парней всем только одно расстройство!

А теперь она увидела Фентресс, которая стонала и металась на постели, вся покрытая потом.

— Тебе скоро станет лучше, — прошептала Тэйн, введя антитела из шприца в капельницу и наблюдая, как чуть окрасившаяся в желтое жидкость стала поступать в вены пациентки. На какое-то время Тэйн задержалась, чтобы, как научил ее Стэнтон, убедиться в отсутствии негативной реакции, которая потребовала бы немедленного вмешательства.

Реакции не последовало. Успокоенная этим, Тэйн стала переходить из палаты в палату. Лишь изредка ей приходилось выжидать, пока уйдут врач или медсестра, но по большей части она чувствовала себя человеком-невидимкой.

Эми Зингер была миниатюрной белой блондинкой — студенткой третьего курса, с которой Тэйн несколько раз дежурила по ночам в реанимации. Вводя ей антитела, она вспомнила, как они обе просто покатились однажды со смеху, когда один из подслеповатых стариков пациентов их перепутал. Хохотали так, что долго не могли остановиться.

Внезапно в палату вошла медсестра в таком же биокостюме. Она посмотрела на Тэйн не без подозрения, но лишь спросила: