Читать книгу "Замыкая круг - Карл Фруде Тиллер"

В ту пору я не сообразила, но сейчас понимаю: именно кончина Берит и избавление от обязательств и ожиданий, неминуемо наступающее со смертью отца или матери, привели к тому, что в скором времени ты изменился, хотя, пожалуй, «изменился» не то слово, пожалуй, вернее будет сказать, что теперь ты оказался способен сделать выбор, какой хотел сделать давно, но, оглядываясь на Берит, на ее мысли и чувства, не мог собраться с духом и, например, переехать ко мне.

У нас в мансарде мы прожили вместе лишь несколько недель, потом ты уехал в Тронхейм, а я — в Берген, но я помню, какой взрослой чувствовала себя, когда мы, почистив зубы, ложились в постель и не трахались, или когда сидели и скучали, каждый на своем конце красновато-коричневого честерфилдовского дивана моей мамы (диван — предвкушение собственной солидности), того самого, кстати, на котором я сижу сейчас, с ноутбуком на коленях и бутылкой маминого розового вина на столике рядом, а это невольно наводит меня на мысль, что смерть отца или матери все же не делает нас такими свободными, как я только что говорила. Сидя здесь, в квартире, где перед смертью жила мама, и находясь примерно в том же положении, в какое попала она сама, когда была не намного старше, чем я сейчас, я так или иначе испытываю ощущение, будто вроде как присваиваю себе ее жизнь. Я все время называла этап, который прохожу сейчас, временем на размышление и роздыхом, однако — особо не останавливаясь на подробностях, ведь для тебя это маловажно, — могу сказать, что чувствую себя так, будто меня засасывает жизненный уклад, который она начала устанавливать после смерти папы и который я привыкла видеть лет с десяти-одиннадцати. Стало быть, Юн, пожалуй, был все-таки прав. Пожалуй, вырваться куда труднее, чем я всегда считала (жуть).

Тронхейм, 5 июля 2006 г. Ссора

Я лежу на диване, гляжу в потолок, слышу, что пришел Эгиль, надо встать, сделать вид, будто я чем-то занималась, а когда он спросит, почему я дома, а не на работе, скажу, что у меня разболелась голова или что-нибудь в таком роде; я встаю с дивана, иду на кухню, к холодильнику, открываю дверцу, сажусь на корточки, заглядываю в холодильник — со вчерашнего дня кое-что осталось, можно, пожалуй, разогреть, на обед хватит.

Привет, слышу я голос Эгиля. Привет, говорю я, слышу свой голос, звучит он устало. Ты где? — доносится до меня Эгилев вопрос, я поднимаю голову, смотрю поверх дверцы холодильника — Эгиль стоит, смотрит вниз, на меня. Вот ты где, говорит он с улыбкой. Угу, говорю я, подумала, что пора заняться обедом. Но… — начинает Эгиль, ошарашенно смотрит на меня, чуть приподнимает брови, ставит на пол кейс, плечи у него сплошь в светлых волосках. Мы же собирались пообедать в ресторане, говорит он, и я вспоминаю, что так оно и есть, смотрю на него, улыбаюсь. Да, в самом деле, говорю я, выпрямляюсь, слегка толкаю дверцу холодильника, она тихонько захлопывается, я стою и гляжу на Эгиля, а Эгиль глядит на меня, чуть покачивая головой.

Ты давно твердишь, что хочешь пообедать в ресторане, говорит Эгиль. Да-да, говорю я. Господи, говорит он, смотрит на меня и приподнимает брови, проходит секунда-другая, я смотрю на него и громко вздыхаю. Наверно, не стоит поднимать из-за этого шум, говорю я. Да я и не поднимаю шум, говорит он. Просто думаю, как ты сейчас, говорит он, смотрит на меня, опять приподнимает брови, чуть покачивает головой. Ты сама не своя, говорит он, это из-за твоей мамы? Если со мной что и не так, то, во всяком случае, не из-за нее, говорю я. Если ты расстраиваешься, что пришлось отменить бразильскую поездку, то не бери в голову, говорит он. Я могу освободить последнюю неделю в сентябре, говорит он, смотрит на меня, а я смотрю на него, проходит секунда, и вдруг во мне что-то обрывается, что-то тяжелое, падает словно лавина.

Знаешь, громко говорю я, черт побери, никогда не слыхала большей наглости! — говорю я, слышу, сколько бешенства в моем голосе, и не могу понять, откуда взялся этот бешеный голос, резко киваю Эгилю, а он немного откидывает голову назад и удивленно смотрит на меня. Что? — говорит он. Ты прямо-таки до невозможности снисходителен ко мне, говорю я, слышу свои слова и не понимаю, откуда они берутся, через меня будто говорит кто-то другой, и этот другой, говорящий через меня, взбешен, и я чувствую, что тоже прихожу в бешенство, а Эгиль стоит с растерянным видом. Господи, как прикажешь тебя понимать? — спрашивает он.

Я зла на тебя, Эгиль, говорю я. На тебя! Поездка в Бразилию тут совершенно ни при чем, а что ты вытащил ее на свет Божий, это снисходительность, говорю я. Ты вправду полагаешь, что меня так… просто ублажить? — говорю я. Вот уладится с поездкой или еще с чем-нибудь, и я вроде как сразу довольна. За кого ты, собственно, меня принимаешь? — говорю я. Я зла на тебя, Эгиль, на тебя, говорю я, слышу свои слова, и не понимаю, откуда они берутся, не понимаю, кто говорит во мне, но нервничаю, взвинчиваюсь до бешенства, в бешенстве смотрю на Эгиля, а он стоит растерянный и испуганный, спрашивает: Что-то случилось, Силье?

Да выслушай ты меня! — кричу я и слышу, что кричу. Я слушаю, говорит он. Нет, ни черта ты не слушаешь, во весь голос говорю я. «Что-то случилось?», спрашиваешь! Говорю же, я зла на тебя, говорю я, проходит секунда, а Эгиль просто стоит и серьезно смотрит на меня, потом идет ко мне, протягивает руки, хочет обнять, а во мне бушует ярость, я отпихиваю его руки. Хватит! — кричу я ему. Нечего тут играть в терапевта! — кричу я, чувствую, как глаза расширяются, от бешенства, смотрю на Эгиля большими, свирепыми глазами, а Эгиль испуганно смотрит на меня. Я не играю в терапевта, я просто хочу… — говорит он и умолкает, только смотрит на меня.

Просто хочешь чего? — во весь голос говорю я. Ты хочешь, чтобы я смотрела на себя как на истеричку, которую необходимо утешить и успокоить, говорю я. Хочешь отвлечь внимание от себя самого и от того, что фактически ты способен булыжник довести до белого каления, говорю я, слышу свои слова, слышу, как правдиво они звучат, слышу, насколько правдивое произвожу впечатление, но не понимаю, откуда все это берется, просто берется, и всё.

Силье… ты же сама не веришь во все это, говорит он. Может, черт побери, прекратишь рассказывать мне, во что я сама верю или не верю! — кричу я. Извини… но… — говорит он, отводит глаза, машет рукой, поворачивается, безнадежно смотрит на меня. Ты правда думаешь, что я настолько хитер? — говорит он. Правда думаешь, что я поэтому хотел тебя утешить? — говорит он. Ты же постоянно внушаешь мне, что я в чем-то виновата, говорю я. И пусть я точно знаю, что совесть у меня чиста, всегда кончается тем, что чувствую я себя кругом виноватой, говорю я, слышу свои слова, слышу, как они правдивы, и чувствую, что уверенность в себе растет. Честно сказать, Силье, говорит он, ты можешь упрекнуть меня в чем угодно, но сваливать на меня ответственность за то, что ты-де вечно кругом виновата, это уж слишком, говорит он. А не ты ли сама твердишь, что женщины с малолетства привыкают обращать огорчения, злость и стыд вовнутрь? Так что нечего винить меня, говорит он. По крайней мере, проку никакого, ты все равно останешься таким, как есть, говорю я. Таким, как есть? — переспрашивает он. Да, говорю я. Будь добра, объясни, говорит он. Твоя педантичность — пустяки, конечно, но в больших количествах все это… совершенно невыносимо, говорю я. К примеру, когда на днях ты пришел и выключил свет, говорю я, или когда несколько дней назад я варила пасту, говорю я и неотрывно смотрю на него, а ты вдруг взял и переставил кастрюльку на другую конфорку, которая лучше подходит по размеру, говорю я, слышу свои слова, и вдруг до меня доходит, что это чистая правда, Эгиль действительно на днях выключал свет, действительно переставлял кастрюльку, когда я несколько дней назад варила пасту, и я смотрю на него, а он смотрит в пол, проводит рукой по волосам, вздыхает.