Читать книгу "Контора Кука - Александр Мильштейн"

— …А как вам книга? — спрашивал Нехоженый, имея в виду уже не свою, а ту, которую Паша получил после домашней лекции, где они и познакомились, — получил то есть в подарок, как и другие гости, от автора…

— Ну так, ничего, — сказал Паша, — прикольно.

— А вы верите в то, что пощёчина Бретона сыграла ту роль в мировой истории, какую приписал ей Иван?

Нехоженый имел в виду оплеуху, которую отвесил Эренбургу Бретон, из-за которой вместо Эренбурга на антифашистский конгресс срочно снарядили Пастернака, где он, увидев непосредственно перед собой весь мир в компримированно-делегированном виде, бурные аплодисменты которого — мiра, не читавшего его стихов и устроившего ему, тем не менее, невероятную овацию… Б. Л. расценил как некий аванс бытия, и в этот самый миг ему пришло в голову, что он должен написать роман, адекватный этакому… «овационному авансу», ну да, и у него зародился замысел «Живаго», выход которого, по мнению автора, и последовавшая — не без поддержки ЦРУ — Нобелевская премия изменили ход всей мировой истории.

Автор книги говорил и на лекции, что он уверен: без этого не было бы ни оттепели, ни впоследствии — перестройки, СССР бы не распался, мир имел бы тогда какую-то другую, Альтернативную Историю…

— Нет, — сказал Паша, — что Пастернак так повлиял на весь ход… не верю, нет. Скорее уже тогда Набоков.

— Почему Набоков? — удивился Нехоженый. — И каким же, позвольте полюбопытствовать… произведением?

— А… вообще никаким не произведением… Речь ведь идёт об «эффекте бабочки», — махнул рукой Паша, — вот и представьте себе: где-то во время прогулки, вот в этих самых Альпах, энтомолог махнул… не сачком, а рукой… да и прихлопнул от досады… неинтересную какую-нибудь… капустницу, которую принял было за новый вид nabokovi, тем самым… полностью изменив ход мировой истории.

Нехоженый вежливо рассмеялся.

— Да-да, — сказал Паша, — я серьёзно. Я гораздо скорее поверю в это, чем в то, что пощёчина сыграла роль «бабочки»… Перешла, понимаете ли… в массовые аплодисменты, а те в свою очередь вызвали оттепель и лавину… Да мне кажется, что и автор прекрасно понимает, что это — просто «гон», у него это так, для эффектности… пощёчина… хлопок одной ладони… овации…

— У меня был когда-то знакомый писатель, — сказал Нехоженый, — лет десять назад познакомились, и я уже забыл даже, как его звали, немецко-индийский писатель, скажем так… Написавший роман «Путешествие в страну пощёчин» — о своей поездке в Россию, просто вспомнилось, по аналогии… путешествие «В страну хлопков в ладоши»… Может быть, вы и правы, — сказал он после этого уже другим тоном, — но всё-таки это было интересно, этакий «фантастический логоцентризм»… хотя он вообще-то меня удивил этой книгой, не ожидал от него, притом что давно знал, что он что-то такое пишет…

— Вы давно знакомы?

— Да, — кивнул Нехоженый.

— Кстати, о ЖЗЛ… Вы обещали рассказать о Доже.

— А что именно вас интересует?

— Мне почему-то интересно, что он собирался делать, как жить дальше, прежде чем произошло известное событие… Какие у него были планы? Я читал, что он собирался вернуться назад…

— Да нет! Я видел его последним, по крайней мере, из знакомых ему людей, из русских… После того эпизода, который вас так заинтересовал в моём романе, Ливня никто больше не встречал… Так что остальное — домыслы. А я знаю. Потому что я его оставил в такой очереди, откуда меньше всего вероятность попасть как раз обратно в Россию…

Поясним вкратце: в романе Антона Нехоженого — в одном из коротких промежуточных эпизодов — была описана странная жизнь Дожа в Нью-Йорке конца восьмидесятых — поначалу игра в барах, потом — вперемешку — на улице, в метро, а потом и работа на стройке, пока в один прекрасный день… «Он сказал мне, что сам Господь запретил ему зарабатывать деньги грубым физическим трудом, — сказал на своём языке, и он понял, это был уже не первый их диалог… После того как он проработал два дня подряд по двадцать четыре часа на стройке, а все деньги, весь „кэш“, который он там получил, у него украли… Дож валился с ног, кофе в метро вылил на себя, не сразу почувствовав… что кофе с молоком из бумажного пакетика он „принял на грудь“… и даже когда увидел, оцепенело смотрел на свою руку — как из неё льётся жидкость, смутно вспоминая, что если вы не можете поручиться, что это рука ваша, даже сам Витгенштейн тогда не сможет поручиться за всё остальное… а потом, видимо, совсем отключился, и кто-то вытянул у него кошелёк из-за пазухи… И после этого Дож понял: больше никаких строек века… „Бог запретил мне зарабатывать грубой физической работой“… Я спросил его: а что же ты будешь делать, если музыка не прокормит… Дож ответил: „Что я буду делать? В Голливуд пойду!“ Я было рассмеялся, мы шли по Западному Бродвею, был странный такой свет в тот день и тени… Дож взял меня за локоть и сказал: „Смотри. Это на кастинг — мне туда. Прощай, старик, увидишь меня на экране“. И с этими словами действительно встал — спросив у какой-то негритянки, кто последний, — встал за ней следом в длиннющую очередь, сравнимую разве что с советскими — в мавзолей или в магазин, где „выбрасывали сапоги“. Это было так, как будто он мгновенно — просто к слову — нарисовал в воздухе всю эту картину, махнув чёрным рукавом, эту бесконечную очередь, и всё вокруг стало чёрно-белым и похожим на какой-то фильм о временах Великой депрессии…»

— В мавзолей или «за сапогами», — сказал Паша, — хорошо звучит, да, я помню, конечно, это место, — просто я думал, что в жизни, может быть, вы его видели ещё раз впоследствии.

— Нет, через день это случилось, а где он был до этого, неизвестно, его никто не встречал, не думаю, конечно, что он уже был на съёмках… Хотя… как такая сонная игра ума, знаете… порой невольно ловил себя на мысли, когда начинался сеанс и занавес открывался, особенно в кинотеатре с красным бархатным… занавесом… что Дож сейчас окажется там… или во время показа казалось, что он мелькнул… двадцать пятым кадром… или дождиком царапин на старой плёнке… — задумчиво проговорил Нехоженый. — Ну да, Дож, а в Венеции он так и не побывал, да и вообще, в Италии, мечтал… нет-нет, он не собирался возвращаться в Россию, это уже через десять лет, или пятнадцать, или даже больше… ну, когда эта его песня стала вдруг чем-то вроде гимна… по крайней мере для многих, вот им приятнее стало думать, что Дож собирался вернуться, это соответствовало его новому имиджу… Совершенно ложному, конечно. Он был западный человек, больше, чем мы с вами, смею вас заверить, я-то уж его давно знал… А вообще… я вам говорил: мы были такие разные… я ведь на дух не выношу эту музыку, то есть не только его песни, но — в принципе.

— Только классика?

— Ну конечно. И то, что Дож, понимая это, — а он это прекрасно знал, прекрасно… и, несмотря на это, его тянуло…

— …к чему-то по-настоящему прекрасному-доброму, — сказал Паша.

Нехоженый кивнул:

— Вот-вот… Дожа тянуло ко мне потому, что он понимал, что я не обычный человек.

Паше интересно было, чем Нехоженый нарушит молчание, затянувшееся после этого откровения, но вскоре он понял, что молчание для Нехоженого ничуть не неловкое, что он сказал и забыл, как нечто само собой разумеющееся или, по крайней мере, совершенно очевидное для всех, кто имел счастье с ним пообщаться…