Читать книгу "Как было — не будет - Римма Михайловна Коваленко"

не моешься, а только делаешь вид. Тянешь время, чтобы не спать, а утром голова будет болтаться, как у зарезанного петуха.

Ей становится противно от этих «аннулирую», «делаешь вид», и с чего вдруг пришел на ум «зарезанный петух»? Но как еще может выражаться человек, если его не понимают?

Сын ложится в постель и сразу засыпает. Редкий мальчик, как лег, так камнем ушел в сон, как в воду. Надя смотрит на телефон, ей хочется, чтобы позвонила Миля. И она звонит.

— Надька! — с места в карьер начинает она. — Так дальше нельзя. Это не жизнь.

— Перестань. — Наде не хочется спорить.

— Ты живешь, как привидение. Как бестелесное существо, — в Милином голосе негодование, — ты не двигаешься, а колышешься, как паутина. Мне тошно смотреть, как ты бездарно гробишь свои лучшие годы.

— А мне кажется, что это ты гробишь. Мотаешься, а что в итоге?

— Я свое возьму.

— А я уже взяла. У меня сын.

— «Сын, сын»! У сына — все впереди. Отдай ему свою жизнь, пусть у него их будет две. Отдай, отдай, он тебя всю жизнь благодарить будет. Это главное качество детей — благодарность родителям.

— У него нет родителей. У него только я.

— А у тебя кто? У него — ты. А у тебя — никого.

Миля — школьная подруга. Она — актриса, проклинает свою профессию и мечтает выйти замуж за знаменитость. Все равно за какую. «Когда, Надька, есть имя — есть личность. Насчет всего остального я не обольщаюсь. Все они друг друга стоят и отличаются только тем, что одни знамениты, а другие нет».

Знаменитость можно прождать всю жизнь и не дождаться, поэтому у Мили роман с человеком, у которого никогда не будет имени. Он женат. Жена у него прекрасная, божественная женщина, но он ее не любит, а любит Милю. «Я ему верю, — говорит Миля, — если бы он сказал, что она у него мещанка, истеричка, что она его не понимает — такую банальность я бы не проглотила».

Миля звонит поздно, поносит всех и вся, потом смягчается и выкладывает свои последние новости.

— Мы сели на скамейку, и он стал глядеть на меня. Глядел ровно два года. Взгляд, как в средневековом романе. Что-то роковое и самоубийственное. Я тоже глядела на него волшебно. Было огромное желание расхохотаться и уйти.

Надя слушает, и ей хочется сказать: «Ну и ушла бы. На сцене тебе, что ли, не хватает такой любви?» Но Миля, может быть, только для того и затеяла свой роман, чтобы было о чем поговорить. И Надя милосердно спрашивает:

— Ты видела его жену?

— Видела! — Миля произносит это, как «еще бы!» — Я ее выучила наизусть. Можешь себе представить красавицу с мордой белой крысы? Так это она. И вместе с тем красива. Такая уксусная на редкий спрос красота.

— Он уйдет от нее?

— Черта с два. Он безвольный. А эта красотка слабая и кроткая. Запомни: это самый сильный, непобедимый тип бабы.

Иногда в субботу Надя с сыном ездит в гости к Миле. Она живет с матерью на окраине города в собственном доме. Это старинный дом, окруженный одичавшим гибнущим садом. Весной, когда цветут вишни и яблони рядом с обугленными, умершими деревьями, здесь и красиво, и таинственно; зимой же, когда все в снегу, сада как будто нет.

Нина Андреевна, мать Мили, помнит Надю еще школьницей и любит рассказывать, какая та была поэтическая, ласковая девочка. Она высокая, усохшая, в любой час хорошо одета: на руках множество браслетов и колец. «Мама всю жизнь играет даму в пьесе из богатой жизни», — говорит Миля. И это правда. Нина Андреевна никогда не выходит из этой роли. «Миля, голубушка, — говорит она, — накрывай на стол, я принесу серебро». «Серебро» — разномастные вилки и ножи из нержавейки — вызывает у Нади смех, как и многое другое, о чем говорит Нина Андреевна. Она, например, обожает ругать молодежь: «Девушки красят лица так, что о тех, кто мал ростом, просто боишься запачкаться в трамвае».

Миля слушает и пускает кольца дыма, на лице у нее, как говорится, живого места нет, но Нина Андреевна этого не видит. Она играет свою пьесу, и в ней у Мили нет роли, она из массовки — молоденькая девушка без особых примет.

Олег в гостях живет своей собственной жизнью. В квартире три кошки, хомяк в железной клетке. Олег выпускает из клетки хомяка и пытается подружить его с кошками. Когда он садится за стол, кошки, подняв хвосты, ходят вокруг его стула.

Нина Андреевна вспоминает разные истории из детских лет Нади и Мили, они втроем хохочут, и только Олег не слушает, оглядывается на кружащих кошек и потихоньку бросает им куски со стола. Наде хочется стукнуть его по затылку.

— Оставь в покое кошек! — досадует она. — Послушай, о чем мы говорим.

Миля морщится:

— Ну, что ты к нему вяжешься? Что ты от него хочешь?

— Хочу, чтобы у него было сердце.

— Есть у него сердце, — заступается Нина Андреевна, — маленькое, спокойное, мужское сердце.

Олег слушает и морщит лоб, в глазах терпение. Нельзя понять, как он относится к разговору о себе.

— Сердце — среднего рода, — говорит Надя, — оно ни мужское, ни женское, оно бывает или человеческим, или бесчеловечным. Когда мне было столько лет, сколько ему сейчас, мама повела меня на фильм Чарли Чаплина. Зал стонал от хохота, а я плакала. До сих пор не понимаю, над чем там можно смеяться.

В этом доме у Нади всегда лирическое и грустное настроение. Годы бегут, жизнь меняется, давно уже нет девочек Мили и Нади, а скатерть на столе все та же, и у Нины Андреевны все так же бренчат браслеты на запястьях и взгляд устремлен вдаль.

«Не буду сюда его больше водить, — думает по дороге домой Надя, — мальчик должен ходить в зоопарк, бегать во дворе, смотреть мультфильмы». Она обращается к сыну:

— Тебе было скучно?

— Да нет, ничего, — отвечает он, и у Нади что-то обрывается внутри, такая у него недетская безнадежность в голосе.

— Мы скучно живем с тобой. Давай придумаем что-нибудь хорошее. Чего ты хочешь?

Сын молчит, и она рядом с ним становится беспомощной девочкой. Девочкой-третьеклассницей, которой никогда не найти общего языка со своим одноклассником.

— Севка, — час спустя говорит в телефонную трубку сын, — ты этому скажи, чтобы отдал Андроникову то, что взял.

Севка что-то отвечает, видимо, что «этот» не отдаст, и Олег, надувая щеки, краснея от злости, произносит угрожающе:

— Тогда передай, что он будет