Читать книгу "Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики - Александр Куприянович Секацкий"

эпифании, неотеническая ревизия наследия – вот великая инновация, превосходящая и следование традиции, и похищение традиции путем ее инсталлирования в более мощную хрономатрицу.

Через эту онтологическую операцию высвечивается и новое определение самого возможного. Возможное – это то, что неизбежно последовало бы в соответствии с ритмом понятий (или приговором судьбы), но теперь, вследствие неотении, это «в прошлом неизбежное» становится «только возможным». «Только» означает не понижение, а изменение статуса, и неотения предстает как резервуар возможностей.

По мере того как возможности исключаются – в том смысле, что реализуется определенный выбор, – время движется к концу. Оно, конечно, по-прежнему воспроизводит свои мелодии и темы путем вовлечения неопределившихся носителей, но репликации и репродукции не проторяют новых коридоров происходящего – они подобны распечаткам одного и того же текста.

Неотения как биологический феномен имеет еще одну чрезвычайно любопытную особенность: принудительную благосклонность предковых форм к своим неотеническим потомкам – даже тогда, когда эти потомки давно уже превосходят их по своему могуществу. Для Виктора Тена эта особенность служит одним из главных доказательств происхождения человеческой ветви от акродельфидов, от их общего предка с дельфинами[95]. Дельфины никогда не нападают на человека, более того, они оказывают помощь, и, по справедливому утверждению Тена, так животные могут вести себя только по отношению к детенышам: люди напоминают им «мальков», а значит, когда-то мальки акродельфидов вступили в цикл размножения, не дожидаясь созревания и обретения взрослой спецификации (зародыши самих дельфинов первоначально очень похожие на человеческие, «одельфиниваются» уже в утробе). В данном конкретном случае помощь дельфинов оказалась не слишком важна, но на заре антропогенеза, в самом начале неотенической революции акродельфиды принесли себя в жертву восставшим детенышам, сохранившим охранную детскость. Тут, опять же, можно вспомнить эффект желторотой машины, которым, бесспорно, пользуется и уходящее в отрыв поколение.

А наука, воспользовалась ли она эффектом принудительного покровительства со стороны свергаемого сословия представителей предшествующей мудрости? Несмотря на множество осложняющих факторов, ответ «да». Маги, алхимики, чернокнижники, разумеется, видели в лице стремительно нарождающегося сообщества опасных конкурентов. Но ведь эти самонадеянные естествоиспытатели и философы-рационалисты тоже воспринимались как заигравшиеся дети, как желторотые юнцы, отказавшиеся вдруг посещать выпускной класс. Древний закон покровительства запрещал магам-алхимикам вести настоящую непримиримую борьбу с обнаглевшими юнцами. Юнцы же не были связаны никакими запретами.

Неотения обнаруживает близость и даже преемственность по отношению к негативной диалектике и онтологии ничто, в рамках которой сама неотения выглядит достаточно органично. Ведь в отличие от знаменитого гегелевского zu Grunde gehen речь идет об одновременном отсечении и телоса, и основания. Первое отсечение характеризуется определением «сбиться с курса», или, другими словами, оборвать путеводную нить – но эта нить Ариадны, которая откуда-то исходила и к чему-то притягивала, обрывается сразу в двух местах (поэтому и не происходит отбрасывания к стартовой точке, нет никакой инволюции), обнаруживается другое основанное, которое вынуждено искать себе другое основание. Результат неотении оказывается непредопределенным ни по отношению к будущему, ни по отношению к прошлому, и то и другое обретает характер возможного.

Любопытная теория неотении излагается в некоторых сказках. Там какой-нибудь морской царь, выступающий в роли полномочного представителя судьбы, говорит уверенному в себе суверену: «Отдай то, чего сам в своем царстве не знаешь». Суверен соглашается, и вот ему предъявляют это незнаемое знание, которое является тем не менее настолько очевидным, что застигнутый врасплох теряет свою суверенность.

Неотеническое – это не просто проявление инфантилизма, скорее наоборот, экспонируя преходящее в рамках некой самодостаточной и даже принудительной экспозиции, неотения визуализирует и удерживает те черты преходящего, которые не имеют никакой самостоятельности и вообще не имеют никакой иной явленности, кроме той, которая обусловливалась подсветкой из будущего, не имеют самостоятельного бытия, не соотнесенного с точкой предназначения. Все, выявленное таким образом (посредством неотенической революции), уже было – но то, что оно было, можно уяснить лишь постфактум.

Общей чертой всех неотенических актов можно считать всплеск агрессивности или, лучше сказать, «победительности», поскольку в стихии происходящего в этих случаях всегда обособляется полюс беззащитности. Беззащитность – оборотная сторона покровительства акродельфидов к своим странным потомкам, и это покровительство, надо полагать, не осталось безнаказанным, «вырвавшиеся»; несомненно, утилизировали его в своих интересах, и если бы они этого не сделали, о неотенической революции в антропогенезе вряд ли можно было бы говорить вообще. Такова же агрессия ученых по отношению к чернокнижникам как к их условной предковой форме.

Если теперь использовать усовершенствованную, реформированную диалектику как методологию, можно предсказать стратегию неотразимой неотенической атаки. В сущности, подобная идея, точнее говоря, ее возможность, содержится в романе братьев Стругацких «Гадкие лебеди». Там неизвестно откуда взявшиеся не-люди, именуемые мокрецами, не располагают никакой особой мощью, за исключением педагогических технологий. К педагогической диверсии они и приступают: все дети, посещающие школу в маленьком городке, в котором объявились пришельцы, становятся вундеркиндами. Одновременно они приобретают равнодушие и даже неприязнь ко всем взрослым, включая своих родных. К сожалению, ни Стругацкие, ни Константин Лопушанский, режиссер одноименного фильма, не смогли продумать идею по-настоящему. По сюжету город уничтожают, а детей эвакуируют и изолируют. Затем посредством интенсивной терапии (то есть транквилизаторов) детей приводят в нормальное состояние, фактически уничтожая их личность.

Гораздо убедительнее был бы другой ход: инициированные мокрецами дети-вундеркинды образуют неотенический авангард. Исключительно одаренные, блистательные и немного грустные детишки обезоруживают, то есть они вызывают умиление, провоцируют сильнейший покровительственный рефлекс. И, разумеется, безжалостно пользуются своим преимуществом, как это всегда и было во время неотенических революций. Взрослым приходится пребывать в положении дельфинов (или акродельфидов) – они приносят себя в жертву, будучи не в силах преступить неумолимые законы неотении. Ведь даже и один ребенок-вундеркинд проходит сквозь взрослые ряды как нож сквозь масло, а неотенический авангард был бы и вовсе неостановим…

При всем многообразии философских направлений отыскать новый прием мысли или, скажем, новый закон диалектики удается крайне редко, пару раз в столетие. Деконструкция Деррида, double bind Бейтсона, рессентимент Ницше и забвение бытия Хайдеггера – почти весь список недавних примеров.

Особняком здесь стоит Альтюссер. Пытаясь эксплицировать методологическую новацию Маркса, марксистский вклад в диалектику, Альтюссер фактически тематизирует принцип неотении:

«Подобно этому <простому труду> и индивидуальный производитель или индивид как элементарный субъект производства, которого мифы XVIII столетия помещали у истока экономического развития общества, это экономическое “cogito” в самой своей “видимости” появляется лишь в развитом капиталистическом обществе, т. е. в обществе, которое довело до наибольшего развития общественный характер производства. Точно так же и обмен, простое всеобщее par excellence, “во всей интенсивности исторически появляется только в наиболее развитых состояниях общества. (Эта категория) отнюдь не является господствующей при