Читать книгу "Плач льва - Лариса Райт"

— Неделя. Может быть, несколько недель, — сказал врач. Сказал обыденно, как умеют сообщать такие вещи только врачи, которые способны отстраниться и не пропустить через себя чужое горе, что встречается на их пути каждый день. Артем отстраниться не мог и не пытался и, хотя знал, что все предписанные манипуляции если и могут отсрочить неизбежное, то лишь на какие-то жалкие пару дней, не отказывался ни от уколов, ни от таблеток, ни от капельниц. Не из-за Марты не отказывался. Из-за себя. Бесконечные манипуляции отвлекали от горьких мыслей и не позволяли распуститься раньше времени. Артем даже думать не хотел о том, что произойдет с ним, когда Марты не станет, и пытался и для себя отодвинуть этот момент полной безысходности и отчаяния.

Артем не был психологом, но прекрасно знал о том, как тяжело бывает взрослым людям проститься со своими питомцами, как часто, пережив одну подобную потерю, не хотят они снова испытывать страдания, не берут в дом животное, потому что не чувствуют в себе запаса душевных сил, потому что устали любить и терять. Артем устал и потерял силы задолго до появления Марты, да и не заводил он собаку. Но разве есть разница в том, что было раньше? Нет. Значение имеет лишь то, что происходит здесь и сейчас. И важным станет то, что произойдет. И если не мог Артем избавить себя от горя предстоящей вечной разлуки, в его власти уберечь от грусти тех, кто в этом нуждается. Мужчина не знал, правильно ли его решение не допустить прощания Никиты с собакой, но он в это верил, а еще хотел, чтобы запомнил мальчик свою подругу такой, какой видел в последний раз: сильной, красивой, ловкой, с шелковой шерстью, с умными глазами, а немощь, старость, боль, залысины и пустой, почти невидящий взгляд должны достаться только Артему. Должны достаться только ему и потому, что не хотел он делить ни с кем то последнее, что в течение десяти лет не позволяло его душе остыть, то последнее, что заставляло идти вперед, то последнее, что заставляло жить и дышать, то последнее, что повернуло наконец жизнь в правильную сторону: в сторону людей, в сторону конкретного человека, в сторону маленького мальчика. И когда пришла пора Артему отпустить Марту и закрыть погасшие собачьи глаза, боль утраты не показалась ему такой невыносимой, какой могла бы стать, ибо были уже на свете люди, которым он может позвонить и сказать:

— Я хочу к вам прийти.

— Наконец-то! Я уже отчаялась уговорить тебя. Никита будет просто счастлив, он совершенно не воспринимает собак, что приводят в центр. Марта, она…

— Марта не придет.

И оттого, как глухо, сквозь стиснутые до скрипа зубы, через сдавивший горло ком из крика и слез, произнес Артем эти слова, женщина больше ничего не сказала, только спросила сочувственно:

— Когда?

— Только что.

— …

— Знаешь, если ты думаешь, что без собаки не стоит, что будет только хуже, то…

— То ты останешься один и будешь топить свое горе в бутылке?

— …

— Знаешь, Артем, нужно смело смотреть в будущее и ничего не бояться. И как ни дико это звучит в данный момент, надо помнить, что жизнь продолжается.

— Я помню.

— Надо помнить, что жизнь продолжается.

— А я забыл. — Артем говорил без вызова, без надрыва, без эмоций, он вообще еле говорил. Последние силы отнимало все: и размыкание губ, и вялое трепыхание языка, и его шарканье по иссохшему небу, и глотки, и вдохи, и звуки, которые каким-то неведомым образом все же складывались в слова и достигали сознания собеседника.

— Ты хоть себя-то не хорони! — Чиновник из Росгосцирка пытался проявлять сочувствие, но от Артема, даже в его опустошенном, ничем не интересующемся состоянии, все равно не мог ускользнуть еле различимый в речи собеседника нажим и отчаянная жажда добиться желаемого любым путем. Не душевное состояние дрессировщика волновало его, не шок, не трагедия, которую пришлось пережить человеку, а пропавший аттракцион мирового уровня, который необходимо восстановить во что бы то ни стало, и сейчас это было возможно провернуть на весьма выгодных условиях для государственной организации. Артем все это понимал, знал заранее, как его будут уговаривать, чем заманивать, что сулить и какие блага обещать. Понимание цинизма ситуации его нисколько не возмущало. И не потому, что он пытался войти в положение людей и оценить происходящее с точки зрения руководителя большой организации, задача которого — в любых обстоятельствах не допустить остановки колеса своей империи. Не потому, что размышлял над тем, где проходит зыбкая граница между человечностью и необходимостью этой человечностью поступиться. Артем не желал разбираться в гуманности режиссеров, убирающих из репертуара своих театров спектакли, в которых блистали ушедшие из жизни великие актеры, и не собирался бросать камни в тех руководителей, что выводят на сцену вторые составы, едва аплодисменты благодарных зрителей проводят почившего в последний путь. Если бы он начал копаться в себе, то, скорее всего, пришел бы к выводу, что в душе поддерживает вторых. Возможно, сравнение нелепо, но простительно для дрессировщика: списанный в тираж лев всегда уступал место следующему, и никому не приходило в голову убирать из программы особо эффектные номера. Конечно, плох тот художественный руководитель, который не радеет за своих сотрудников, но тот начальник, что не ставит превыше всех остальных фактов выгоду вверенного ему детища, скорее всего, ничего не добьется. Поэтому тщательно скрываемое желание собеседника удержать любыми способами талантливого артиста и не дать пропасть перспективному аттракциону было скорее понятным, чем вызывающим осуждение. Но Артем не испытывал никаких эмоций, он чувствовал, что ему все равно, и знал, что с такими ощущениями в клетку нельзя входить ни за что и никогда. И не из-за возможной опасности, а лишь оттого, что, будучи равнодушным и отстраненным, не добьешься никакого результата ни от людей, ни от животных, ни от жизни вообще. А Артему теперь гонка за результатами не нужна, он уже получил от жизни потрясение, и на пепелище остались все его мечты, желания и даже любые мысли о будущем. Впереди была пустота, в которую брать с собой Артем не собирался ни львов, ни коллег, ни друзей, ни Росгосцирк, ни сидящего напротив участливо лебезящего мужчинку.

— Работа — это сейчас твое спасение, понимаешь?

— …

— Зверь, он же будто пилюля: действие вроде неосязаемое, но ощутимое.

— …

— А со львами мы поможем, поможем со львами. Тут, знаешь, выбирай, варианты есть, много вариантов. Хочешь, кредит возьми: своих покупай, а мы и поспособствуем, и поручимся. А хочешь, под крылышко государства возвращайся, тогда вообще проблем с животными не возникнет. Для тебя точно артистов найдем. Так что? Как?

— Не ищите.

Артем вышел из кабинета, куда его заставило прийти то уважение, которое он испытывал к любому словосочетанию, в котором встречалось слово «цирк», и впервые за последние два месяца, прошедшие с момента трагедии, задумался о том, куда направить не только свои ноги, но и все последующее существование. Безрезультатная встреча все же подействовала отрезвляюще. Возвращаться в насквозь пропахшую перегаром квартиру, снятую сразу же после трагедии кем-то из сочувствующих, и снова прикладываться к спиртному, заставляющему хотя бы на время утихнуть невыносимую боль, почему-то, вопреки обыкновению, не хотелось. Он стоял на Пушечной возле Росгосцирка и растерянно озирался по сторонам. За шестьдесят дней, проведенных практически в полном беспамятстве, Артем передвигался исключительно по одному и тому же маршруту: кровать — винный магазин — кровать. Не замечал ни наступившей осени, ни дождя, ни слякоти, ни своего отражения в зеркале. Если бы вдруг задержался, замер у какого-нибудь стекла, витрины, то удивился бы, стал оглядываться, искать, что за нелепое, опустившееся создание оттеснило своим видом его — Артема Порошина. Теперь же он недоуменно вглядывался в заплывшее, одутловатое, почти старческое лицо, смотревшее на него сквозь прозрачное стекло автобусной остановки, и никак не мог сообразить, где же находится этот странный, оборванный, нелепый человек, и каким образом ему удается полностью закрывать собой Артема. Возраст мужчины с размытым взглядом Порошин определить бы не смог: сорок, пятьдесят, шестьдесят, но никак не меньше. У тех, кто поживее и помоложе, не должно быть таких дрожащих рук, таких потухших глаз, такого количества седых волос и такой длинной, неухоженной, всклокоченной бороды. Артем поднес руки к лицу. Не должно быть. Но она была: вырастала неотесанной лопатой из его подбородка и загибалась вверх, будто издеваясь, поддразнивая, приглашая своего обладателя полюбоваться тем, в кого он превратился. Мужчина, которому едва исполнилось тридцать пять, походил на древнего, сгорбленного, усталого и потрепанного жизнью, вконец опустившегося пропойцу: одежда висела грязными лохмотьями, одутловатое, отекшее лицо существовало будто отдельно от исхудавшего тела и казалось приклеенным к голове, едва державшейся на тонкой шее. Теперь, когда Артем осознал, что всем увиденным — этим неопрятным и неприятным человеком — является он сам, ему захотелось как можно быстрее отвести взгляд. Захотелось исчезнуть, убежать, ускользнуть и от этого дома, и с этой улицы, и из этого города, а лучше — сразу из этой никчемной и теперь совершенно обесценившейся жизни. Но он все стоял, и продолжал смотреть, и сверлил себя взглядом, будто пытался испепелить, сжечь свое отражение, скрыть его от людских глаз. А глаз было немало: центр столицы, в двух шагах — Лубянская площадь, туристы, школьники, администрация президента: город бурлит, проносясь мимо. И то и дело кто-нибудь из спешащих по своим делам бросает взгляд на застывшего у остановки человека: взгляд равнодушный, взгляд любопытный, но чаще брезгливый, осуждающий, придирчивый, неприязненный. Вообще-то Артему плевать на их неприязнь. Да кто они все такие, чтобы осуждать, брезговать, придираться? Так, случайные прохожие, любители антиквариата и экслибриса. Идите, глазейте на старину, поглощайте искусство, обогащайтесь духовно, а я не экспонат в музее, и незачем меня рассматривать, да и сокровищ в ваши души подобное созерцание не принесет.