Читать книгу "Танцы со смертью: Жить и умирать в доме милосердия - Берт Кейзер"

Варавву – того, думал я, когда был ребенком, кто весь из рабарбара[188], – толпа несет на плечах. Роль второго плана для Джорджа Рафта[189].

Но ведь у Марка об умывании рук вообще нет ни слова.

После Марка Эссефелд и Терборх вместе поют что-то такое, что они, сразу же слышно, не репетировали; звучит ужасно фальшиво, и кое-кто из присутствующих ухмыляется. Меня аж бросает в жар от стыда.

Глядя на Терборха и Эссефелда, я с трудом себе представляю, как возникли обряды. Вероятно, уходят корнями в некие рудиментарные проявления поведения животных.

У животных можно наблюдать, как определенное поведение формируется в виде соответствующей реакции на раздражение. Если оно сопровождается сильным возбуждением, то иногда случается, что игла, так сказать, перескакивает по пластинке и попадает на какой-то другой поведенческий участок. Самцы, представляющие друг для друга угрозу, на границах своей территории прерывают самым нелепым образом рычание, и махание крыльями, и фырканье краткими, нарочитыми приступами демонстрационного (почесываются) или пищевого (истово клюют на земле) поведения, притом что у них ничего не чешется и никакое съедобное зерно на земле не рассыпано.

Такое поведение получило название displacement [смещенная активность]. Человеку оно тоже присуще и проявляется, например, в виде курения.

Поэтому всякий ритуал можно было бы рассматривать как стилизованное поведение «перескакивания». Когда оказываешься лицом к лицу с раздражителем, столь ошеломляющим, что нельзя найти никакого адекватного ему поведения, то в момент крайнего возбуждения приходится реагировать хоть «каким-нибудь» поведением. И мы стали петь и плясать вокруг наших усопших, которые как раз и были для нас ошеломляющим раздражителем.

Из католической литургии впоследствии выделили Почитание креста. Это составная часть богослужений Великой пятницы. Эссефелд возглашает начало обряда словами: «Будем же почитать Крест, и последуем…».

Думаю, Брам был бы вне себя от ярости от всего этого представления: от того, как он здесь лежит, от странного облачения священнослужителей, от Терборха у алтаря, фальшивого пения, странного смешения поминальной службы с богослужением Великой пятницы.

К тому же возникает вопрос, неужели возможно, что «служители таинств» столь несведущи в вещах, которые составляют суть их профессии. Как может Эссефелд думать, что можно запросто пренебречь установленным ритуалом? Я думаю, он не чувствует, насколько легко перейти от священника, совершающего богослужение в память Смерти своего Бога, к совершенно обалдевшему, завернутому в какую-то скатерть простофиле, который не умеет петь.

Когда я смотрю на этих двоих за их занятием, я думаю: здесь умирает что-то совсем другое, нежели Вера.

Одиночный полет во владения Смерти

Мы с Мике идем по коридорам нашей больницы, навстречу ван Пёрсен. Мельком взглянув на него, Мике обращает ко мне многозначительный взгляд: «Семени из него не получишь. Разве только взять пункцию».

За ланчем Де Гоойер спрашивает, что для меня было самым ужасным из всего, что я пережил. Видя по моему лицу, что поставил меня перед слишком болезненным выбором, торопливо добавляет: «Я имею в виду, пережил как врач, не будем касаться твоих женщин».

Сдав экзамен, я долгое время проводил вскрытия в больнице Бюргвал. Сначала это было ужасно. Для работы мне хотелось надеть шесть пар перчаток, а вечером я не мог коснуться еды голыми руками, потому что от них всё еще шел трупный запах. К тому же после работы я оттирал руки щеткой и мыл их очень горячей водой, так что поры раскрывались, и запах еще глубже въедался в кожу.

Хенк Гронд, помощник в отделении, где я работал, попался мне не слишком умелый, и его скальпель частенько соскакивал, так что брызги (крови, слизи, кала, жёлчи и гноя) летели прямо в лицо, которое в такие моменты более чем когда-либо являет собой лицевую сторону души. Вот, дьявол! Однако скоро уже становишься безразличным ко всей этой мерзости и в конце концов спокойно жуешь бутерброд, стоя рядом с разверстым трупом.

– Эти брызги, это было самым ужасным?

– Нет, всё еще впереди.

До тех пор я думал, что самое ужасное – это неудачная хирургическая операция в брюшной полости и, как следствие, гнойный перитонит. Здесь Хенк был мастер. У нас была самая гнусная работа во всем городе: выгребать из трупов дерьмо (приличный господин, роющийся в канаве). Невероятная вонь, в которой приходится копаться руками, это что-то чудовищное. Для нас всегда было большим облегчением, когда Хукема, хирург, приходил, чтобы проинспектировать поле битвы, потому что он всегда закуривал сигарету, которая так приятно пахла рядом с этой выгребной ямой.

Впрочем, по его желанию, нужно было извлекать кишки из этой слякоти, в случае необходимости также вскрыть их и промыть, так чтобы можно было проверить наложенный шов. Его облегчение, если он видел, что шов в полном порядке, меня всегда удивляло. Всё равно что испытывать удовлетворение, если среди обломков разбившегося самолета найдешь целую пепельницу.

– Так это и было самое ужасное, гнойное брюхо?

– Нет, самое ужасное еще впереди.

Если труп на столе для вскрытия поворачиваешь на бок, чтобы удалить лежащую под ним простыню, то вдруг видишь жалкие плоские ягодицы. Из-за расслабления мышц и отсутствия кровяного давления трупы, которые лежат на спине, быстро лишаются задницы.

Часто при переворачивании трупа бывает так, что он словно испускает вздох. Конечно, это не настоящий вздох, просто через пищевод выходит газ из желудка. Но звучит как вздох.

Я уже месяцев пять занимался этой работой, когда однажды Хенк заболел. В то зимнее утро я должен был один пойти в холодильник, взять труп и приступить к вскрытию: одиночный полёт во владения Смерти. Все мои прежние страхи вновь вернулись ко мне, теперь, когда я остался один на один с трупом, который мне предстояло вскрывать. Мысль, что мертвец в невыразимом отчаянии наблюдает за тобой, занимающимся этой грязной возней, непреодолимо тебя преследует, и ты вновь осознаешь, что за страшный проступок, в сущности, вскрытие. Словно можешь наконец рыться в интимных бумагах того, кто теперь беззащитен. В то утро меня поразил, как никогда раньше, жалкий вид бедного плоского зада, а глубокий печальный вздох, который этот мужчина издал, когда я его переворачивал, я никогда не забуду.

«Да. Это оно и было». Смрад, плоские ягодицы и вздох, все три, но самое страшное из всего всё-таки вздох.

Яаарсма предлагает иную дистанцию для религии. «Нужно вычеркнуть имя Бог. Если Бога насадить на крючок и забросить удочку в духовную глубь человека, совершенно невозможно представить, чтó именно через какое-то время оттуда выудишь. Нужно выдумать какое-нибудь другое имя и не валять дурака. Не Адольф или Минтье, но, скажем, Хенк или Анни. Возьмем Анни. Увидишь, как сразу просветлеет небо, если священнику и пастору придется называть Бога Анни: „Истинно верую, что Анни печется о нас. Доподлинно знаю, что Анни возлюбила меня“. Нет, пожалуй, звучит всё же как-то не очень. Попробуем Хенка. „В начале сотворил Хенк небо и землю“. „There is more to a name than was dreamt of…“[190] и так далее. Что-нибудь можешь добавить, Антон?»