Читать книгу "Руны смерти, руны любви - Инге Кристенс"

Для Рикке, подбрасываемой волнами наслаждения все выше и выше, желанное сплелось с действительным тогда, когда она вдруг ощутила трепещущую плоть Хенрика глубоко внутри себя, хотя, на самом деле, до этого было еще далеко, потому что Хенрик только-только заканчивал первую руну, руну «перт», символ тайны. Две симметричные ломаные горизонтальные линии, соединенные одной вертикальной. Исполнение Хенрика отличалось от канонических правил тем, что толщина линий менялась от начала к концу и ложились эти линии друг на друга внахлест.

Это так восхитительно, когда тебя одновременно пронзают и изнутри и извне. Тысячи сладостных уколов ласкали тело Рикке снаружи, мощные волны наслаждения, зародившись в лоне, пульсируя, распространялись по телу. Наслаждение, щедро приправленное ненавистью, оказалось необычайно мощным, оно не просто охватило Рикке, а поглотило ее целиком. Теперь Рикке сама превратилась в наслаждение, шестьдесят пять килограмм чистейшего наслаждения, прикованных и прижатых к дивану и, в тоже время, парящих в высоко-высоко небесах…

Мир вокруг размылся, засиял радужными всполохами и поспешил взорваться. До содрогавшейся в экстазе Рикке донесся какой-то шум, но как донесся, так и пронесся мимо. Рикке было не до шума и, вообще, ни до чего.

19

Местная полиция была явно самой неторопливой в Дании. Закономерно, наверное, ведь удаленность от столичного шума, пасторальная атмосфера и островная изолированность не располагают к суете. В ожидании приезда коллег, Рикке успела не только немного прийти в себя, но и расспросить своего спасителя.

Они расположились на кухне, оставив гостиную на растерзание экспертам в «первозданном», если так можно выразиться, виде. К тому же, в гостиной было чересчур жутко, чересчур жарко, чересчур душно, да и тело Хенрика, раскинувшееся между входом и камином, не добавляло приятности атмосфере. Кочерга, с которой Хенрик набросился на нежданного гостя, наполовину высовывалась из под трупа. Пуля остановила Хенрика в момент замаха. Он выронил кочергу, а потом, рухнул навзничь, забрызгав пол кровью и ошметками мозгов.

Хороший полицейский не доводит дело до стрельбы. Хороший полицейский старается стрелять не на поражение, а в воздух. Но если хороший полицейский намерен уложить своего противника, то он стреляет в голову. Рефлекторно стреляет в голову, даже если видно, что на противнике нет никакого бронежилета, потому что он так натренирован.

– Это мой второй покойник, – сказал Оле, помогая Рикке одеться.

Никакого смущения Рикке не испытывала. Опустошенные сосуды, которые по капельке начинают заново наполнять жизнью, не ведают стыда, смущения, стеснительности и прочей ерунды, неизвестно зачем придуманной людьми.

Второй, так второй. Копенгаген – не Нью-Йорк и не Марсель. Здесь не принято часто доставать пушку во время работы, не говоря уже о том, чтобы стрелять из нее. Но в Копенгагене не принято и набрасываться на сотрудников полиции с тяжелыми металлическими предметами в руках, недвусмысленно демонстрируя намерение размозжить им голову. Тут уж все доводы идут побоку и ситуацией управляет древнее, как мир правило – успеть первым.

Оле успел. Поэтому Рикке сидит сейчас на кухне с кружкой горячего чая, который по сладости приближается к недавно пережитому оргазму (столько сахара насыпал в кружку мудрый и добрый Оле) и таращит глаза на своего спасителя. Наверное, первым делом надо выразить ему признательность за спасение, но Рикке прежде всего не терпелось узнать, какой тролль зашвырнул Оле Рийса на Борнхольм, да еще так вовремя.

– Я старый полицейский пес, девочка, истоптал на этой службе столько пар башмаков, что уже и не сосчитать. Неужели ты думаешь, что старина Оле, делая обыск, может проглядеть такие важные улики, как машинка для тату и удавку? Проглядеть то, что он и ищет? Так может думать только кретин, вроде Йоргенсена. Сам он при свете дня не увидит белого голубя, севшего на плечо трубочисту, потому и о других думает точно так же.

Глаза Оле были полны горького недоумения. Или то было сострадание?

– Но я-то знаю, что не нашел машинку с удавкой только потому, что их там не было! Я очень добросовестно отношусь к работе, чтобы там про меня не болтали, и глаза у меня пока что хорошо видят, а голова – хорошо соображает. Когда я обыскивал берлогу Нильса, там не было ни машинки, ни удавки. И пусть меня разразит небесный гром, если это не так.

Рикке выглянула в окно. По низкому темному небу медленно плыли клочковатые серые облака. Никаких намеков на громы и молнии.

– Ребята не торопятся, – прокомментировал Оле, неверно истолковав ее поведение. – Но мы, ведь, никуда не торопимся, верно?

Рикке подумала, что она очень торопится убраться из этого чертова дома, подальше от этого чертова острова, куда ее больше никогда не заманят никакие черти, но вслух этого говорить не стала, потому что надо было дождаться полиции и пройти через все установленные процедуры.

– Нельзя было исключить, что Нильс в тот день, когда я без спросу нагрянул к нему в гости, носил свои «инструменты» с собой, но ни в тот день, ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю, нового трупа не было. Не исключено, что Нильс мог взять инструменты, намереваясь их использовать, но нельзя было исключить и того, что их подбросил Хенрик. Вцепляться в одну версию, полностью пренебрегая другой – это, как ты знаешь, не в моих правилах…

От всего пережитого, да горячего сладчайшего чая впридачу, у Рикке кружилась голова, но она внимательно слушала Оле.

– Я начал осторожно прощупывать твоего Хенрика. Пошел со школы, ты же знаешь, что я люблю заходить издалека. В прошлом кроется столько всего интересного, надо только найти и связать с…

Издалека донесся звук полицейской сирены.

– Что ты откопал у Хенрика? – Рикке, торопящейся получить информацию, пришлось перебить Оле, чтобы тот не трепал языком зря, а говорил дело.

– Оплата за шестидесятичасовое обучение фирме под названием «Fünf Goldene Nadeln Tattoo Studio»[153] в Мюнхене. Вот зачем датчанину из Копенгагена учиться делать татуировки в Мюнхене, когда в Копенгагене салонов тату развелось больше, чем борделей?

– Как ты нашел меня здесь? – Рикке поставила на стол стакан с недопитым чаем.

– Сложил два и два, добавил немного интуиции и нашел. Ты как сквозь землю провалилась и не отвечала на звонки, Кнудсен тоже куда-то пропал, а в заднице моей свербело беспокойство…

Две белые полицейские машины, гудя сиренами и мигая мигалками, остановились у дома. Сирены умолкли, но мигалки продолжали мигать.

– Я уже знал, что у Кнудсена есть дом на острове Борнхольм и подумал, что вы вполне можете оказаться здесь, – успел сказать Оле, прежде чем выйти навстречу приехавшим коллегам…

Добрый Оле спас Рикке не только от Хенрика, но и от местного врача по имени Гюнтер, сорокалетнего толстяка с цыплячьим пушком на лысой голове и глазами обиженного ребенка. Гюнтер явно страдал от безделья, потому что никак не соглашался отпустить Рикке после того, как обработал все ее раны с синяками и накачал ее успокаивающим. Кончилось тем, что Оле увез Рикке под свою ответственность после того, как она в сто пятьдесят первый раз заявила, что чувствует себя хорошо и вполне способна перенести дорогу до Копенгагена в качестве пассажирки. Гюнтер поволновался насчет того, что Рикке может укачать на пароме, выдал ей в дорогу блистер с какими-то таблетками, которые Рикке сразу выбросила и, пожав губы, сказал, что если госпоже Хаардер хочется совершать рискованные поступки, то он не в силах ей этого запретить. Рикке рассмеялась ему в лицо. Это возвращение домой в компании Оле – рискованный поступок? Неужели! Вот приехать сюда с Хенриком было рискованно, даже очень рискованно, а со стариной Оле можно смело отправляться хоть куда. Потом, отдышавшись от неповторимого и непередаваемого больничного запаха, царившего во владениях Гюнтера, Рикке подумала о том, что всего лишь сутки назад точно так же рассмеялась бы в лицо тому, кто попробовал бы сказать что-то дурное о Хенрике.