Читать книгу "Белый ворон - Ольга Игоревна Елисеева"

— Рад вас видеть, Иван Фёдорович. — Михаил протянул гостю руку.

— В не меньшей степени счастлив. — Паскевич сел. Он был ниже Воронцова ростом и при довольно правильных чертах лица имел физиономию во всём обыкновенную. — Я хотел ознакомить вас с этим документом, — генерал-лейтенант положил на столик два листа бумаги, исписанных мелким ученическим почерком.

— Что это? — командующий взял в руки и, пробежав глазами, удивлённо поднял брови. Перед ним было донесение великого князя Михаила Павловича августейшему брату в Санкт-Петербург, где царевич очень лестно отзывался об оккупационном корпусе и выражал надежду, что по выходе в Россию войска Воронцова послужат примером надлежащих реформ для остальной армии.

— Нравится? — осведомился гость.

— Я тронут, — осторожно отозвался граф.

— А кто писал? — самодовольно рассмеялся Иван Фёдорович. — Вернее, под чью диктовку писалось?

— Ещё более тронут вашим мнением. — Михаил всё ещё не знал, как ему держаться с бывшим товарищем. Друг он ему, как прежде, или...

— Не важно, каково моё мнение, — прервал его Паскевич. — Хотя оно действительно самое высокое. Не важно даже, что написано в донесении моего порфирородного подопечного. Он — мальчишка, и государь весьма мало значения придаёт его словам. А жаль. Важно, каково будет мнение самого императора, который скоро собирается отбыть на конгресс в Аахен, а после посетить Францию. Вы, граф, сами понимаете, что ваш корпус высочайшим вниманием обойдён не будет. Особенно учитывая всё то, что о нём говорят...

Воронцов подавил тяжёлый вздох.

— Кстати, действительные суждения великого князя далеко не так восторженны, — продолжал Паскевич. — В царской семье все обожают фрунт. Я бы назвал это манией. Даже фамильным расстройством психики, унаследованным от покойного государя Павла Петровича. — Кажется, генерал расслабился и даже позволял себе вольно отзываться о покровителях. — Но с подобным положением вещей приходится считаться. Всё это понимают. Кроме вас. Вы один, как белый ворон. Портите строй.

Граф скосил глаза на зеркало и усмехнулся. Ещё немного, и его правда: ворон совсем поседеет.

— Я сказал царевичу, что надобно уважать войска, с которыми ему ещё служить. Что можно одним неловким словом обидеть старых воинов и одного из лучших наших полководцев. Мальчишка спёкся и позволил продиктовать правильное донесение. Но. — Паскевич поднял палец, — всё это в высшей степени неважно, если сам государь осудит ваши методы. А он их осудит. Ты же, чёрт возьми, ничему не учишь солдат!

— То есть как? — оторопел Воронцов. — Позволь, Иван Фёдорович! Что за глупость...

— Ничуть не глупость. Признаюсь тебе, я не ожидал найти корпус в таком порядке. У нас болтают о полном падении дисциплины. Но твои люди всё равно ничего не умеют. Ты полагаешься на природную храбрость и смекалку нашего солдата. Не более.

Воронцов резко встал.

— Не знаю, кто внушил тебе подобные мысли, Иван Фёдорович, но в моём корпусе учения не прекращаются. Вряд ли твои люди в состоянии преодолеть за день пятнадцать вёрст в полном снаряжении...

— Пятнадцать? — переспросил Паскевич. — Нет, столько не смогут. Впрочем, я не считал. Да и охота была? Ведь спрашивают за другое.

— Не смогут, — констатировал Воронцов. — А у меня и двадцать пять проходят, если без реки. Знаешь, какая у меня прицельность огня у егерей?

— Прицельность, — передразнил Паскевич. — Ваше сиятельство разует когда-нибудь глаза? Вот что, Миша, друзья тебе всегда тылы прикроют. Но мы не можем делать это вечно! Нельзя так преступно мало заниматься строевой подготовкой. И не говори мне про цирк на плацу. Ты всё прекрасно понимаешь. Только делаешь вид, что тебе законы не писаны.

— Я просто не вижу в этом ни пользы, ни смысла! — вспылил граф.

— Неправда, — парировал гость. — Не нужно изображать важнейшую часть учения пустой блажью. Мы оба начинали с младших офицеров, и нас гоняли по плацу как Сидоровых коз. Ты отлично помнишь, что у человека, даже самого образованного, делается в голове после восьми или десяти часов занятий.

— Да, помню, — бросил Воронцов. — Это сломает любого. Ты уже не чувствуешь своей воли. Идёшь на флейту, как крыса в море. Такое нельзя вынести! Я потому и сбежал на Кавказ.

— А я выдержал, — с достоинством произнёс Паскевич. — И тысячи таких, как я.

— И что теперь? Всем должно быть плохо? — взвился Михаил Семёнович. — Раз когда-то нам досталось? Давай теперь каждые десять лет заваривать большую европейскую войну, чтобы другим тоже ноги-руки отрывало.

— Ты меня не слушаешь, — одёрнул его гость. — А надо. Хоть я и говорю неприятные вещи. Фруктовая подготовка, и только она, рождает дисциплину. Беспрекословное подчинение нижних чинов высшим. Ты можешь сколько угодно расстреливать мародёров. Вводить суды для уголовных преступлений. Гонять сквозь строй насильников. У тебя всё равно не будет порядка, пока не будет барабана и ежедневного топота на плацу.

— Это... это не дисциплина, — покачал головой граф. — Это отупение. Когда человеку уже всё равно, что с ним делают. Собаку учат палкой. И то не всякую. А ты хочешь с людьми, как со скотиной.

— Они и есть скоты, — мрачно возразил Паскевич. — Ну, может быть, чуть посообразительнее. Разве хоть один помещик отправит в армию хорошего, доброго, послушного крестьянина? Кто у нас рекруты — буяны, дебоширы, пьяницы. От кого деревня стонет, тех и забривают в солдаты. А ты запрещаешь офицеру в ответ на хамство врезать им как следует по зубам. Всяк должен знать своё место.

— Мы с тобой на сей счёт совсем по-разному мыслим, — мрачно отозвался Михаил. — Мне лучше идти в отставку, чем со своими людьми обращаться, как со скотиной. Без смысла и совести.

— Оставим это. — Паскевич чувствовал, что погорячился. — Мишель, я иначе думаю, но это не мешает мне сердечно любить тебя и отдавать должное твоему таланту. Бога ради, возьми у меня хорошего офицера. Да хоть капитана Глебова я тебе оставлю на месяц. Ты же знаешь, в парадах моды, как в дамских туалетах, меняются со дня на день. Глебов был на последних больших манёврах в Варшаве, все новые штучки заучил. Как правильно держать шпагу перед строем. Где стоять унтер-офицерам во взводах. Где быть барабанщикам и прочее. Умоляю, не позорься перед государем. Хуже будет. Александр Павлович при всей своей обходительности имени твоего слышать не может. Ермолов, с тех пор как на Кавказе, его даже меньше злит. С глаз долой, из сердца вон. Я пришёл, потому что о таких делах надо говорить с глазу на глаз.

— Спасибо тебе, Иван Фёдорович. — Воронцов был тронут предложением гостя. — Если пришлёшь такого человека, по гроб жизни не забуду услугу. У меня люди понятливые. Быстро переймут.

Паскевич покачал головой: мол, быстро такое не даётся. Но тоже был рад, что его упрямый друг снизошёл до доброй услуги, которую ему, кстати, оказывали совершенно бескорыстно.

Брюссель — Париж